...единственно возможное состояние ума - удивление. Единственно возможное состояние сердца - восторг. Небеса, которые вы видите сейчас, вы никогда не видели прежде. Сейчас - есть идеальный момент. Будь счастлив этим. (с)
Название: Маленькая трагедия
Фандом: Гарри Поттер
Автор: Almond
Тип: джен
Герои: Невилл Лонгботтом, Фрэнк и Алиса Лонгботтом
Рейтинг: G
Жанр: общий
Размер: мини
Саммари: Немного того, о чем жалеет Невилл.
Дисклеймер: Отказываюсь.
читать дальшеЕсли смотреть на них, широко раскрыв глаза, стараясь не моргнуть, то можно увидеть просто лица. Тринадцать незнакомых лиц. Эти люди неприятны в своей манере поведения, в своей неопрятности и тем, что над каждым надпись «опасный преступник». На секунду представить, что я смогу смотреть на них так же, как смотрят остальные: с любопытством, смешанным с отвращением. Со страхом. А я не боюсь, и из-за этого ничего не выходит. Я знаю этих людей.
Аккуратно отодвинуть газету в сторону, свернув лист так, чтобы лица глядели друг на друга, а не ухмылялись мне, и склониться над своей тарелкой. Постараться, чтобы на лице не отражалось... нет, чтобы оно было таким же, как у всех.
День проходит в сером тумане. К вечеру моя голова готова взорваться, так распухла она от мыслей, от прокрученных во всех деталях бесед, от сцен, представляемых мною. Когда я дохожу до кондиции, мне, как обычно, становится стыдно. Не за себя, хотя это состояние для меня привычно. Не за маму и папу, хотя и их я стыжусь часто. Я прекрасно знаю, что это нехорошо, и все же мне бы хотелось иметь нормальную семью, как у всех.
Мне становится стыдно, что Лестрейнджи сейчас смотрят на небо над Эксмуром в его кленовых лесах, любимых мамой, гуляют по улочкам Лондона, любимым папой, едят запеченные яблоки и слышат смех, разговоры снующей вокруг толпы волшебников и магглов. Последнее, конечно, вряд ли. И все же... стыдно, что они сейчас живут, а Алиса и Фрэнк Лонгботтом по-прежнему спят. Не за себя стыдно и не за них, а за то, что подобная несправедливость могла случиться. У меня странные отношения с несправедливыми вещами. Они сильнее всего на меня действуют.
Я не так часто бываю у родителей. Каждый раз думаю увидеть их, с нетерпением считаю дни и часы до того, как бабушка скажет: «Мы отправляемся, Невилл». И вот, как только она это произнесет, все пропадает. Мне до ломоты в теле не хочется никуда идти. Не знаю, ждут ли они меня... да, скорее не ждут. Точно не ждут... я еле-еле заставляю себя следовать за бабушкой.
Стоя под облетающими кленами, с отвращением слежу за манекеном, который уродливыми ресницами дает знать, что мы с бабушкой можем войти... мы входим.
Я ненавижу Мунго. Мне противно все это здание — от портретов до старомодных рычажных ручек на дверях. Я страшусь колдомедиков, которые провожают меня профессионально-пустыми взглядами, и больше всего мне хочется вырвать регистрационную книгу из толстых пальцев привет-ведьмы и стукнуть ею по стойке, лишь бы все они — колдомедики, портреты, манекены — перестали разглядывать меня.
Я покорно иду следом за бабушкой.
Мои родители — усталые, забытые всеми, кроме меня и бабушки, люди. Они должны отдыхать где-нибудь, где клены, бледно-серое небо и мягкая трава, а не быть здесь... это настолько неправильно, что тянет завопить от бессильного гнева. Их маленькая трагедия заключается в том, что они выжили. За это и расплачиваются.
Я безучастно смотрю на изнуренные лица, спутанные седые волосы... я в глаза им никогда не смотрю. Они ведь спят, и я могу случайно подглядеть их сон — перевернутый, разбитый... он им принадлежит, я не имею права.
Бабушка уходит в буфет: мама просила купить ей кремового пирожного... оно здесь на вкус совсем такое же, как в чайной у мадам Падиффут... усыпанное разноцветным драже, из горьковатого, но душистого теста.
Я кладу голову на подушку рядом с папой, протягиваю ладонь к соседней кровати, беру маму за руку и пробую ощутить себя их сыном. Или просто сыном. Хоть что-нибудь ощутить.
Смотрю на папин профиль — оплывший... лицо его гладко выбрито, но черты все равно будто смазаны... смотрю словно через пелену, какая бывает, если видеть мир сквозь слезы... папа не поворачивается ко мне, но я этого и не жду.
— Жил на свете человек,
Скрюченные ножки,
И гулял он целый век
По скрюченной дорожке, — тихо, постоянно срываясь на хриплый шепот, пропел вдруг он.
Это бывает. Нарушение речевых центров и долговременной памяти иногда откидывает такую штуку. Я все про это изучил. Теперь главное ответить, а то папа обидится.
— Хороший человек, папа, я знаю.
Холодные пальцы мамы вздрагивают в моей руке, и я понимаю, что сказал совсем не то.
Но папа, усмехнувшись, добавляет:
— И была в руке у ней
Скрюченная палка,
И летела вслед за ней
Скрюченная галка, — и закрывает глаза.
Кажется, засыпает.
Мама нежно смеется, застенчиво комкая свою сорочку, а я смотрю на папу. Профиль смазывается окончательно, растекается в слабом свете льющего из-за ширмы шумного дня, черты угасают. Это уже не папино лицо. Оно и не было папиным, конечно, было просто похожим, и теперь стало действительно настоящим. Лицо престарелого младенца, в котором и рождение, и смерть находятся так близко, что перестают отторгать друг друга, а становятся заодно. Этот старый ребенок спит, и ему снятся сны — другие, обыкновенные и спокойные сны. Мне хочется в это верить, и никто не заставит меня считать иначе. У них должно быть что-то нормальное, хотя бы сновидения.
Мамин смех затихает, и она начинает дышать часто-часто, словно хочет заплакать. Я, крепко сжимая ее ладонь, поворачиваюсь к ней. Знаю, бояться нечего, она не умеет плакать. Я знаю это, и не делаю никаких попыток успокоить, хотя ее лицо сморщивается, а рот кривится.
Все хорошо.
— Мама, — говорю громко и твердо, по крайней мере, стараюсь. Выходит громко, но совсем не твердо... вроде бы и отчаянно. Она ловит мой взгляд, холодные пальцы впиваются в мою ладонь коротко остриженными ногтями, а потом скользят вверх по запястью, и чувствуется жар в том месте, где она касалась, и смертельно хочется отдернуть руку или оттолкнуть ее.
— Малыш, я знаю одну сказку, — внезапно доверительным тоном сообщает она, отпускает мою ладонь и садится на кровати. Она кажется такой энергичной и деятельной, взбудораженной...
— Хочешь, расскажу?
С губ, прежде чем я успел подумать, срывается:
— Нет.
Но маму это не обескураживает. Она знакомым жестом прикладывает указательный палец к губам (она так делает, когда задумывается... раньше так делала, сейчас это просто сохранение поведенческой функции мозга) и начинает рассказывать:
— Жила на свете одна девушка и любила она делать все по-своему. Нельзя носить одновременно меха и бархат, это безвкусно, но она не слушала. А в замке рядом с озером творились необыкновенные чудеса... и много, много, много веселья было в нем той девушке. Стоило только взмахнуть палочкой, и лягушки не квакали, и не каркали вороны. А он... невоспитанный, шумный, — мама нахмурилась, и стало понятно, что она на самом деле очень сердита. — Всегда как попало заправлял рубашки в брюки и галстук неправильно завязывал... девушка его учила, кажется, а, возможно, он сам научился, он ведь очень умный, профессор МакГонагалл его часто хвалила, и он покупал такие вкусные кремовые пирожные с яркими бусинками... испачканными в креме губами он целовал и целовал девушку, и было так сладко...
Я смотрю на смягченное, разглаженное лицо мамы, на ее бессмысленную, но такую счастливую улыбку и, сжимая кулаки, мечтаю кого-нибудь ударить или что-нибудь разбить, или закричать, или убежать... хоть бы мама устала и заснула!.. Пришли бы к ней нормальные сны, она бы зажила спокойно, зажила, пусть и не по-настоящему...
Кажется, она слышит мой мысленный призыв... а скорее, просто забывает, о чем говорила. Она, продолжая улыбаться, молчит и молчит, и я успокаиваюсь.
Мы с бабушкой уходим, уносим не съеденные мамой пирожные: она отказывается от них, кладет руку под щеку и делает то, что должна сделать — она засыпает.
В слабом свете, льющем сквозь серую ширму, под серыми одеялами, на серых простынях спят они. Мои родители кажутся худыми, маленькими, как дети... как иссохшие старики.
Спят и видят сны, убегая от того липкого, пронизывающего разум и высасывающего его по каплям сна, заменившего им смерть.
Я верю в это.
Сны Фрэнка и Алисы Лонгботтом
Жил на свете человек,
Скрюченные ножки,
И гулял он целый век
По скрюченной дорожке.
Камни осыпаются под ногами и, кажется, скользят вниз, когда он идет наверх, стремясь унести его с собою. Фрэнк почти достиг вершины темного, сплошь в изломах, холма, где стоит бревенчатый дом и вольно гуляет ветер.
Еще немного, если его не снесет, к чертовой матери, вниз.
Небо набухшее, тяжелое; угрожающе нависает всеми своими багряными, предзакатными красками и вот-вот расплющит. Над домом, на вершине ветер, а здесь душно, так, что каждый глоток воздуха приходится скупо отмерять, едва надеясь, что следующего для жизни хватит.
Добраться наверх. Там хорошо, свободно; тепло, уютно; надежно и счастливо... словом, наверху все то, что являет контраст всему тому, что окружает его сейчас. Там нет уныния.
Добраться наверх. Когда-нибудь.
А за скрюченной рекой
В скрюченном домишке
Жили летом и зимой
Скрюченные мышки.
Высокие черные стены образуют над головой идеальный свод. Вдоль них амфитеатром поднимаются трибуны — места для почтенных волшебников и волшебниц Уизенгамота. В полном составе, при полном параде, в своих лиловых, подбитых алым мантиях они с постными рожами смотрят на стоящих перед ними заключенных — женщину и троих мужчин.
Как те держатся! Гордо, независимо, с манерно вскинутыми подбородками и пылающими глазами они точно и не замечают ни пудовых цепей на запястьях, ни того, что их держат стоя, как какую-нибудь челядь, и смотрят на них сверху вниз.
Один вскоре делается буен, но его успешно скручивают и выводят из зала.
Идет суд. Читаются дела, ведутся пересуды, волшебники выносят вердикт.
Заключенные расслабленны. Ну и что, что женщина скалится и хохочет? Это напускное. Все всё уже знают.
Уизенгамот поставляет души в Азкабан, Азкабан оберегает Уизенгамот. Порядок вещей не меняется.
А за скрюченным мостом
Скрюченная баба
По болоту босиком
Прыгала, как жаба.
Осторожно поставить тонкую чашку на блюдце из дрезденского фарфора. Расправить на коленях белоснежную салфетку, прикрывая атлас платья от крошек и капель. И улыбаться. Ровной, неменяющейся улыбкой, желательно, в сочетании с прямым взглядом. Вести себя как настоящая леди. Держать осанку.
Длинный, похоже, и нескончаемый обеденный стол покрыт десятком, а то и сотней, разномастных скатертей, что, само по себе, является вопиющим нарушением этикета. И гости пьют несуществующий чай из дрезденских чашек, берут несуществующее кремовое пирожное с серебряных блюд.
Вместо лиц у них белые пятна. Алиса подозревает, что и у нее так же.
Чаепитие нарушается лишь постукиванием чашек о блюдца и смешками, больше похожими на шорох кленовых листьев, которые издают гости... по крайней мере, Алиса на это искренне надеется, а сказать наверняка она не может.
Они все обращают к ней белые пятна вместо лиц, она им вежливо улыбается, глядя доброжелательно и прямо... Алиса в окружении шелестящих безлицых дам в вечерних платьев, смешливых кавалеров во фраках и манишках... это вечерний чай? Торжественный обед? Безумное чаепитие?
Она механически поднимет руку с чашкой. Глоток из ничего, улыбка никому, осторожно поставить тонкую чашку на блюдце из дрезденского фарфора и держать осанку.
И была в руке у ней
Скрюченная палка,
И летела вслед за ней
Скрюченная галка.
Шумит кленовый парк над домом, листья то кружат в вальсе, то их швыряет горстями, закручивая на лесных тропинках маленькие, расширяющиеся к небу вихри... и опадает после мусор к дому.
Дом темен и мрачен. Над ним сгустилось небо, и тучи тревожно цепляются, пробегая, за его крышу. Дверь и ставни плотно закрыты, не слышно ни звука, и от этого ощущение напряжения усиливается... ведь в доме происходят страшные вещи. Он замкнут сам на себя, и все те, кто внутри, отрезаны от мира глухой стеной.
Дом неподвижен. В нем вспыхивают чары, сплетаясь и отскакивая друг от друга, двое сходят с ума от пыток, а красивая женщина, скривив губы от досады, не хочет верить, что мучает напрасно.
***
Я думаю, мне нужно больше стараться. Пусть у меня не получается, нужно пробовать еще и еще, пока я не научусь хорошо драться. Нужно, чтобы при встрече с Лестрейнджами у нас были равные шансы. В отношении себя несправедливость я попускаю, конечно, но не настолько. Лестрейнджи должны сожалеть, что сбежали из Азкабана, где им было самое место, где они расплачивались за то, что пытали маму с папой. Это будет правильно.
Мы лишь те, кем являемся. Не больше, не меньше. В своих мечтах мы кажемся себе лучше, в своих поступках порой — хуже, но что внутри — оно не меняется.
Знаю, вряд ли у меня получится. И вроде бы все старания заранее обречены... но не в этом дело. Главное не то, выйдет у меня или нет, главное, я решил совершить поступок, и совершаю его сейчас.
И я очень хочу встретиться с Лестрейнджами, потому что так нужно. Наверное, это моя маленькая трагедия — иногда я просто знаю, что нужно делать.
Fin
__________________
В тесте использованы строчки из народной английской песни «Скрюченная песня», перевод К. Чуковского.
Фандом: Гарри Поттер
Автор: Almond
Тип: джен
Герои: Невилл Лонгботтом, Фрэнк и Алиса Лонгботтом
Рейтинг: G
Жанр: общий
Размер: мини
Саммари: Немного того, о чем жалеет Невилл.
Дисклеймер: Отказываюсь.
читать дальшеЕсли смотреть на них, широко раскрыв глаза, стараясь не моргнуть, то можно увидеть просто лица. Тринадцать незнакомых лиц. Эти люди неприятны в своей манере поведения, в своей неопрятности и тем, что над каждым надпись «опасный преступник». На секунду представить, что я смогу смотреть на них так же, как смотрят остальные: с любопытством, смешанным с отвращением. Со страхом. А я не боюсь, и из-за этого ничего не выходит. Я знаю этих людей.
Аккуратно отодвинуть газету в сторону, свернув лист так, чтобы лица глядели друг на друга, а не ухмылялись мне, и склониться над своей тарелкой. Постараться, чтобы на лице не отражалось... нет, чтобы оно было таким же, как у всех.
День проходит в сером тумане. К вечеру моя голова готова взорваться, так распухла она от мыслей, от прокрученных во всех деталях бесед, от сцен, представляемых мною. Когда я дохожу до кондиции, мне, как обычно, становится стыдно. Не за себя, хотя это состояние для меня привычно. Не за маму и папу, хотя и их я стыжусь часто. Я прекрасно знаю, что это нехорошо, и все же мне бы хотелось иметь нормальную семью, как у всех.
Мне становится стыдно, что Лестрейнджи сейчас смотрят на небо над Эксмуром в его кленовых лесах, любимых мамой, гуляют по улочкам Лондона, любимым папой, едят запеченные яблоки и слышат смех, разговоры снующей вокруг толпы волшебников и магглов. Последнее, конечно, вряд ли. И все же... стыдно, что они сейчас живут, а Алиса и Фрэнк Лонгботтом по-прежнему спят. Не за себя стыдно и не за них, а за то, что подобная несправедливость могла случиться. У меня странные отношения с несправедливыми вещами. Они сильнее всего на меня действуют.
Я не так часто бываю у родителей. Каждый раз думаю увидеть их, с нетерпением считаю дни и часы до того, как бабушка скажет: «Мы отправляемся, Невилл». И вот, как только она это произнесет, все пропадает. Мне до ломоты в теле не хочется никуда идти. Не знаю, ждут ли они меня... да, скорее не ждут. Точно не ждут... я еле-еле заставляю себя следовать за бабушкой.
Стоя под облетающими кленами, с отвращением слежу за манекеном, который уродливыми ресницами дает знать, что мы с бабушкой можем войти... мы входим.
Я ненавижу Мунго. Мне противно все это здание — от портретов до старомодных рычажных ручек на дверях. Я страшусь колдомедиков, которые провожают меня профессионально-пустыми взглядами, и больше всего мне хочется вырвать регистрационную книгу из толстых пальцев привет-ведьмы и стукнуть ею по стойке, лишь бы все они — колдомедики, портреты, манекены — перестали разглядывать меня.
Я покорно иду следом за бабушкой.
Мои родители — усталые, забытые всеми, кроме меня и бабушки, люди. Они должны отдыхать где-нибудь, где клены, бледно-серое небо и мягкая трава, а не быть здесь... это настолько неправильно, что тянет завопить от бессильного гнева. Их маленькая трагедия заключается в том, что они выжили. За это и расплачиваются.
Я безучастно смотрю на изнуренные лица, спутанные седые волосы... я в глаза им никогда не смотрю. Они ведь спят, и я могу случайно подглядеть их сон — перевернутый, разбитый... он им принадлежит, я не имею права.
Бабушка уходит в буфет: мама просила купить ей кремового пирожного... оно здесь на вкус совсем такое же, как в чайной у мадам Падиффут... усыпанное разноцветным драже, из горьковатого, но душистого теста.
Я кладу голову на подушку рядом с папой, протягиваю ладонь к соседней кровати, беру маму за руку и пробую ощутить себя их сыном. Или просто сыном. Хоть что-нибудь ощутить.
Смотрю на папин профиль — оплывший... лицо его гладко выбрито, но черты все равно будто смазаны... смотрю словно через пелену, какая бывает, если видеть мир сквозь слезы... папа не поворачивается ко мне, но я этого и не жду.
— Жил на свете человек,
Скрюченные ножки,
И гулял он целый век
По скрюченной дорожке, — тихо, постоянно срываясь на хриплый шепот, пропел вдруг он.
Это бывает. Нарушение речевых центров и долговременной памяти иногда откидывает такую штуку. Я все про это изучил. Теперь главное ответить, а то папа обидится.
— Хороший человек, папа, я знаю.
Холодные пальцы мамы вздрагивают в моей руке, и я понимаю, что сказал совсем не то.
Но папа, усмехнувшись, добавляет:
— И была в руке у ней
Скрюченная палка,
И летела вслед за ней
Скрюченная галка, — и закрывает глаза.
Кажется, засыпает.
Мама нежно смеется, застенчиво комкая свою сорочку, а я смотрю на папу. Профиль смазывается окончательно, растекается в слабом свете льющего из-за ширмы шумного дня, черты угасают. Это уже не папино лицо. Оно и не было папиным, конечно, было просто похожим, и теперь стало действительно настоящим. Лицо престарелого младенца, в котором и рождение, и смерть находятся так близко, что перестают отторгать друг друга, а становятся заодно. Этот старый ребенок спит, и ему снятся сны — другие, обыкновенные и спокойные сны. Мне хочется в это верить, и никто не заставит меня считать иначе. У них должно быть что-то нормальное, хотя бы сновидения.
Мамин смех затихает, и она начинает дышать часто-часто, словно хочет заплакать. Я, крепко сжимая ее ладонь, поворачиваюсь к ней. Знаю, бояться нечего, она не умеет плакать. Я знаю это, и не делаю никаких попыток успокоить, хотя ее лицо сморщивается, а рот кривится.
Все хорошо.
— Мама, — говорю громко и твердо, по крайней мере, стараюсь. Выходит громко, но совсем не твердо... вроде бы и отчаянно. Она ловит мой взгляд, холодные пальцы впиваются в мою ладонь коротко остриженными ногтями, а потом скользят вверх по запястью, и чувствуется жар в том месте, где она касалась, и смертельно хочется отдернуть руку или оттолкнуть ее.
— Малыш, я знаю одну сказку, — внезапно доверительным тоном сообщает она, отпускает мою ладонь и садится на кровати. Она кажется такой энергичной и деятельной, взбудораженной...
— Хочешь, расскажу?
С губ, прежде чем я успел подумать, срывается:
— Нет.
Но маму это не обескураживает. Она знакомым жестом прикладывает указательный палец к губам (она так делает, когда задумывается... раньше так делала, сейчас это просто сохранение поведенческой функции мозга) и начинает рассказывать:
— Жила на свете одна девушка и любила она делать все по-своему. Нельзя носить одновременно меха и бархат, это безвкусно, но она не слушала. А в замке рядом с озером творились необыкновенные чудеса... и много, много, много веселья было в нем той девушке. Стоило только взмахнуть палочкой, и лягушки не квакали, и не каркали вороны. А он... невоспитанный, шумный, — мама нахмурилась, и стало понятно, что она на самом деле очень сердита. — Всегда как попало заправлял рубашки в брюки и галстук неправильно завязывал... девушка его учила, кажется, а, возможно, он сам научился, он ведь очень умный, профессор МакГонагалл его часто хвалила, и он покупал такие вкусные кремовые пирожные с яркими бусинками... испачканными в креме губами он целовал и целовал девушку, и было так сладко...
Я смотрю на смягченное, разглаженное лицо мамы, на ее бессмысленную, но такую счастливую улыбку и, сжимая кулаки, мечтаю кого-нибудь ударить или что-нибудь разбить, или закричать, или убежать... хоть бы мама устала и заснула!.. Пришли бы к ней нормальные сны, она бы зажила спокойно, зажила, пусть и не по-настоящему...
Кажется, она слышит мой мысленный призыв... а скорее, просто забывает, о чем говорила. Она, продолжая улыбаться, молчит и молчит, и я успокаиваюсь.
Мы с бабушкой уходим, уносим не съеденные мамой пирожные: она отказывается от них, кладет руку под щеку и делает то, что должна сделать — она засыпает.
В слабом свете, льющем сквозь серую ширму, под серыми одеялами, на серых простынях спят они. Мои родители кажутся худыми, маленькими, как дети... как иссохшие старики.
Спят и видят сны, убегая от того липкого, пронизывающего разум и высасывающего его по каплям сна, заменившего им смерть.
Я верю в это.
Сны Фрэнка и Алисы Лонгботтом
Жил на свете человек,
Скрюченные ножки,
И гулял он целый век
По скрюченной дорожке.
Камни осыпаются под ногами и, кажется, скользят вниз, когда он идет наверх, стремясь унести его с собою. Фрэнк почти достиг вершины темного, сплошь в изломах, холма, где стоит бревенчатый дом и вольно гуляет ветер.
Еще немного, если его не снесет, к чертовой матери, вниз.
Небо набухшее, тяжелое; угрожающе нависает всеми своими багряными, предзакатными красками и вот-вот расплющит. Над домом, на вершине ветер, а здесь душно, так, что каждый глоток воздуха приходится скупо отмерять, едва надеясь, что следующего для жизни хватит.
Добраться наверх. Там хорошо, свободно; тепло, уютно; надежно и счастливо... словом, наверху все то, что являет контраст всему тому, что окружает его сейчас. Там нет уныния.
Добраться наверх. Когда-нибудь.
А за скрюченной рекой
В скрюченном домишке
Жили летом и зимой
Скрюченные мышки.
Высокие черные стены образуют над головой идеальный свод. Вдоль них амфитеатром поднимаются трибуны — места для почтенных волшебников и волшебниц Уизенгамота. В полном составе, при полном параде, в своих лиловых, подбитых алым мантиях они с постными рожами смотрят на стоящих перед ними заключенных — женщину и троих мужчин.
Как те держатся! Гордо, независимо, с манерно вскинутыми подбородками и пылающими глазами они точно и не замечают ни пудовых цепей на запястьях, ни того, что их держат стоя, как какую-нибудь челядь, и смотрят на них сверху вниз.
Один вскоре делается буен, но его успешно скручивают и выводят из зала.
Идет суд. Читаются дела, ведутся пересуды, волшебники выносят вердикт.
Заключенные расслабленны. Ну и что, что женщина скалится и хохочет? Это напускное. Все всё уже знают.
Уизенгамот поставляет души в Азкабан, Азкабан оберегает Уизенгамот. Порядок вещей не меняется.
А за скрюченным мостом
Скрюченная баба
По болоту босиком
Прыгала, как жаба.
Осторожно поставить тонкую чашку на блюдце из дрезденского фарфора. Расправить на коленях белоснежную салфетку, прикрывая атлас платья от крошек и капель. И улыбаться. Ровной, неменяющейся улыбкой, желательно, в сочетании с прямым взглядом. Вести себя как настоящая леди. Держать осанку.
Длинный, похоже, и нескончаемый обеденный стол покрыт десятком, а то и сотней, разномастных скатертей, что, само по себе, является вопиющим нарушением этикета. И гости пьют несуществующий чай из дрезденских чашек, берут несуществующее кремовое пирожное с серебряных блюд.
Вместо лиц у них белые пятна. Алиса подозревает, что и у нее так же.
Чаепитие нарушается лишь постукиванием чашек о блюдца и смешками, больше похожими на шорох кленовых листьев, которые издают гости... по крайней мере, Алиса на это искренне надеется, а сказать наверняка она не может.
Они все обращают к ней белые пятна вместо лиц, она им вежливо улыбается, глядя доброжелательно и прямо... Алиса в окружении шелестящих безлицых дам в вечерних платьев, смешливых кавалеров во фраках и манишках... это вечерний чай? Торжественный обед? Безумное чаепитие?
Она механически поднимет руку с чашкой. Глоток из ничего, улыбка никому, осторожно поставить тонкую чашку на блюдце из дрезденского фарфора и держать осанку.
И была в руке у ней
Скрюченная палка,
И летела вслед за ней
Скрюченная галка.
Шумит кленовый парк над домом, листья то кружат в вальсе, то их швыряет горстями, закручивая на лесных тропинках маленькие, расширяющиеся к небу вихри... и опадает после мусор к дому.
Дом темен и мрачен. Над ним сгустилось небо, и тучи тревожно цепляются, пробегая, за его крышу. Дверь и ставни плотно закрыты, не слышно ни звука, и от этого ощущение напряжения усиливается... ведь в доме происходят страшные вещи. Он замкнут сам на себя, и все те, кто внутри, отрезаны от мира глухой стеной.
Дом неподвижен. В нем вспыхивают чары, сплетаясь и отскакивая друг от друга, двое сходят с ума от пыток, а красивая женщина, скривив губы от досады, не хочет верить, что мучает напрасно.
***
Я думаю, мне нужно больше стараться. Пусть у меня не получается, нужно пробовать еще и еще, пока я не научусь хорошо драться. Нужно, чтобы при встрече с Лестрейнджами у нас были равные шансы. В отношении себя несправедливость я попускаю, конечно, но не настолько. Лестрейнджи должны сожалеть, что сбежали из Азкабана, где им было самое место, где они расплачивались за то, что пытали маму с папой. Это будет правильно.
Мы лишь те, кем являемся. Не больше, не меньше. В своих мечтах мы кажемся себе лучше, в своих поступках порой — хуже, но что внутри — оно не меняется.
Знаю, вряд ли у меня получится. И вроде бы все старания заранее обречены... но не в этом дело. Главное не то, выйдет у меня или нет, главное, я решил совершить поступок, и совершаю его сейчас.
И я очень хочу встретиться с Лестрейнджами, потому что так нужно. Наверное, это моя маленькая трагедия — иногда я просто знаю, что нужно делать.
Fin
__________________
В тесте использованы строчки из народной английской песни «Скрюченная песня», перевод К. Чуковского.
@темы: Гарри Поттер, фик, мини
-
-
29.04.2010 в 21:43-
-
03.05.2010 в 13:42-
-
19.05.2010 в 23:24-
-
20.05.2010 в 09:15