Meine ehre heisst treue
Автор: Lekteris
Беты: Модо, Altra Realta
Пейринг: Гарри Поттер, Невилл Лонгботтом
Категория: джен
Рейтинг: NC-17
Размер: Мини
Статус: закончен
Предупреждение: AU, ООС, Нецензурная лексика, Насилие
Описание: «Красота неизменно вызывала у меня единственное желание — разрушить ее, так как она совершенно не вписывалась в наш уродливый мир»
— «Заводной Апельсин», Энтони Бёрджесс.
читать дальше— Твоего мнения никто не спрашивал, поганая грязнокровка!
Краем глаза Невилл видит, как Ханна достаёт палочку.
— Не надо, — шепчет он.
В этот момент Лонгботтом смотрит Малфою прямо в глаза. В них читаются знакомые наслаждение и безнаказанность, но после событий прошлого года постоянным спутником Драко стала напряжённость. «И не зря», — думает Невилл. Дальше он действует уже на инстинктах.
Шаг вперёд. Прямой удар левой в нос. Моментальный боковой в челюсть. Классическая боксёрская двойка.
Малфой падает, громко вопя и зажимая обеими руками нос. Симус бросается на обескураженного Гойла и наносит тому прямой удар ногой в солнечное сплетение; через две секунды Гойл задыхается на холодном полу. Стоящий справа Крэбб заносит палочку в направлении Невилла.
— Круцио!
Быстрый нырок вправо, и красный луч попадает в стену. Лонгботтом смещается чуть правее и наносит Крэббу мощнейший удар голенью в бедро, затем — стремительно ныряет ему в ноги, захватывая обе конечности предплечьями, и со всей силы валит тяжёлую тушу на пол. Спасительная палочка падает, Невилл подхватывает её и откидывает метра на два. Дальше дело простое — всползти на туловище, укрепить позицию на груди Крэбба и осыпать его градом ударов обеими руками. Через минуту руки в крови, Крэбб захлёбывается в ней же, а Гойл теряет сознание, когда Симус исполняет удушающий треугольник из-за спины; слизеринца затаптывают Майкл Корнер и Джинни Уизли; чёткие прямые удары ногами по груди и голове, маэ-гита.
Из соседнего коридора слышатся торопливые шаги.
— Уходим, — произносит Невилл. — Ханна, Парвати, палочки.
Двое девушек забирают палочки слизеринцев. Компания мгновенно ретируется с места драки, оставляя окровавленных врагов ждать помощи.
* * *
Я лежу на кушетке в Выручай-комнате. Штаб-квартира Отряда Дамблдора.
Патефон негромко, но настойчиво играет Баха, третью сюиту. Очень подходяще, мои дорогие слушатели, для воспоминаний. К тому же вы наверняка хотите услышать мою историю, а мне нужно с чего-то начать...
— Дядя Вернон, тётя Петунья, мы дома.
Я тянусь вниз, чтобы развязать кроссовки. Почти не чувствую рук, вместо них — ноющая боль сразу в плечах, трицепсе и предплечьях. Дико больно, знаете ли. Но мне это нравится.
В прихожей моментально появляется Петунья. На груди — фартук, одета в розовое трикотажное платье, руки — в перчатках. Значит, сегодня на ужин что-то аппетитное.
— Проголодались, наверное, да? Руки помойте и садитесь сразу за стол. Дадли, тебя сегодня не били?
— Нет, мам. Ну, может быть, совсем чуть-чуть. — Дадли ловит мой насмешливый взгляд. — Это нормально, так, в общем-то, и должно быть...
Да, Дадли. Так и должно быть. Потому что глаз тебе подбил именно я, любимой комбинацией в два прямых правой и боковым левой между ними.
— Сынок, давай я посмотрю что у тебя там. Дай мне свою сумку, ты же устал, мой малыш...
— Мама! — орёт Дадли, краснея. — Сколько раз я буду повторять — не называй меня своими сраными прозвищами!
— Дадли! Что за выражения?! Как ты разговариваешь с матерью, задумайся об этом! Вернон! Вернон! Посмотри, какие слова произносит твой сын в адрес собственной матери!
В дверном проёме появляется Вернон. Клетчатый халат, пижамные штаны. Скандала не будет, дядюшка готовится ко сну.
— Ну, будет, Петунья, будет... Мальчик просто взрослеет. Он становится мужчиной. В его возрасте, знаешь, это совершенно нормально. Я в его годы был таким же, может быть, даже ещё более резким...
Я вздыхаю, беру сумку и поднимаюсь на второй этаж в свою комнату. Опять эти бесконечные разговоры о том, каким крутым дядюшка Вернон был «в его годы». В его годы, насколько мне удалось узнать из фотоальбомов и разговоров на кухне между Петунией и Мардж, дядюшка Вернон был ожиревшим, толстозадым и озабоченным увальнем, который мог разве что упасть на соперника и задавить его своей тушей в девяносто килограмм чистого жира. «Ха!» — подумал я, прыгая на кровать. Старый неудачник пытается самоутвердиться хотя бы здесь. Хрен тебе. Не поверю ни единому твоему слову, старый мудак, ни единому. Ты, наверное, и на улице ни разу не дрался, не то что в табло кому-нибудь дать.
Я всегда думал об этом, когда попадал в разного рода ситуации. Ну, знаете, бывает так — идут какие-то мудаки по улице, ржут над чем-то, видят тебя и начинают ржать ещё больше... Что тут ещё делать? Правильно, подойти к самому задиристому на вид и зарядить хорошенько по яйцам. Дальше — по обстановке. Обычно хватает одного удара, они ведь как пугливая стая собак, которая держится только на своём вожаке. Стоит главному мудаку упасть, остальные не двинутся — такие они, ребята, шпана соседская, воспитанная на правиле не давать сдачи. Мамочки подтирали им зады с самых пелёнок, они играли во дворе, оскорбляя тех, кто слабее, и не ожидая, что на улице всё будет совсем по-другому... Хорошо, что я вовремя это понял. Кто это первый поймёт, тот круче, тот выигрывает. Всё очень просто, дорогие друзья, просто, как дважды два.
Поэтому, наверное, я здесь. Не в чулане, среди пыли и пауков, а тут, во второй комнате наверху, которую готовили для Дадли, но в итоге отдали мне. Всё изменилось пару лет назад. Хотя нет, вру. Всё начало меняться тогда, когда я впервые ударил соседского парня старше себя на год. Тогда это было подвигом для меня, друзья, огромным подвигом. В школе меня часто обзывали, толпой гоняли по школьному двору. Этот мудак решил провернуть что-то похожее. Я играл с рваным мячом, который порвал Дадли. Очередная игрушка, которую любимый сынок сломал и не заметил. А мне, мать твою, приходилось с этим играть, потому что ничего другого не было, и играл я в одиночестве, потому что друзей у меня не было. Да и кому я был нужен как друг — нерешительный, пугливый, совсем некрутой... Да. Вспомню, аж в дрожь бросает. О, дорогие друзья, сейчас я не могу в это поверить. Когда-то Гарри Джеймс Поттер был на самом, самом дне.
Но вернёмся к той истории, благодаря которой я оказался здесь, сейчас и в этих прекрасных, прекрасных условиях.
...Шесть часов вечера, я гуляю по округе, как всегда один, как всегда сам с собой. Уже почти не боюсь — за плечами несколько драк, разбитый нос, который я прятал от дядюшки и тётушки, подбитый глаз, синяки по всему телу. Но всё равно всегда удавалось так или иначе кого-то хорошенько ударить раз-два. Даже если я проигрывал, даже если я валялся побитый на детской площадке. Конечно, дело не доходило до переломов или какой-то такой фигни. Всё-таки мне было тогда лет девять, взрослых ребят в округе толком не было, а даже если и были, мне их встречать не удавалось. А хотелось, дорогие друзья, хотелось и этого попробовать.
И вот я иду к детской площадке. Чувствую — этот день будет хорошим, весёлым. Что-то ждёт меня там, впереди. И я вижу, что.
Какие-то ребята окружают Дадли и Пирса, его друга. Дадли жирный, Пирс похож своей худобой на крысу — ясно, многого от них ждать нельзя. Тех ребят было, кажется, человека четыре, не больше. Ростом все выше Дадли. Не очень хорошо, но справиться можно.
— Руки убери от меня, придурок. Я тебе сказал, убери руки, мудак!
— Какого хуя ты приставал к моей сестрёнке, дерьмо? — обращается к Дадли самый высокий из ребят. — Какого хуя, спрашиваю? Ей семь лет, блядь, какого хуя тебе от неё нужно?
Дадли молчит, насупившись. Видно, опять решил повыделываться перед соседскими девочками, а Дадли этого делать без жестокости не умеет.
— Эй ты, дерьмо вонючее! — кричу я высокому, быстрым шагом приближаясь к нему.
Вся компания оборачивается в мою сторону. Я слышу, как незнакомые ребята спрашивают друг друга, кто я и какого черта тут делаю. Слышу, как Дадли удивлённо произносит: «Поттер?! Что ты...»
Дальше я уже не слушаю. Когда готовишься ударить, в ушах становится очень жарко, как и во всей голове. Чувствуешь, как приливает кровь. Потрясающее напряжение. Потрясающее, дорогие друзья.
Пока они в замешательстве, я дохожу достаточно, чтобы ударить.
Прямой удар правой в нос. Боль в костяшках, высокий парень — в болевом шоке и крови. Второй парень бросается на меня. Я не достану до него никак, ему легко будет увернуться. Немного подпрыгиваю. Сжатый кулак летит вверх к челюсти. Я ещё не знаю, что это — апперкот. Дадли, не зная что ещё делать, бросается на третьего и валит его, придавливая всей массой. Пирс заходит сзади к четвёртому парню и со всей силы бьёт в спину. Крысиный удар, но мне без разницы. Ботинком пинаю противника в коленку. Обувь уже ношенная Дадли, да и большая мне — удар выходит несильный, но его хватает, чтобы тот мудак склонился и мы с Пирсом положили его на лопатки.
— Души его, — говорю я Пирсу. Тот садится на упавшего.
Я поворачиваюсь. Самый высокий парень, которому я дал первому, каким-то неимоверным усилием стащил Дадли со своего друга и вдвоём они начали бить Дадли ногами. Недолго думая, я подбежал к нему и изо всех сил зарядил по яйцам. После этого он больше не вставал — только ползал. Его друга мы с лёгкостью положили на лопатки и, что называется, отфутболили. Били, короче говоря, футбольными пинками. Был момент, когда мы с Дадли пересеклись взглядами. Двое безумных пар глаз, два человека, впервые почувствовавших вкус насилия, жестокости. Тогда мы подружились всерьёз и надолго. После это начали замечать и тётя с дядей: они словно шкурой чуяли перемены во мне, и перемены пугали этих овец, так как ягнёнок линял и становился волком.
О, мои дорогие друзья, если бы вы только знали, как это прекрасно — бить лежащего человека ногами.
Я выныриваю из воспоминаний. Из ненастоящего окна Выручай-комнаты ненастоящий Хогвартс освещает ненастоящая Луна. Настоящий ли я? Стоит абсолютная тишина, звонкая, как хлыст от хорошего удара по груше. На этот вопрос трудно ответить, ведь на свете, мои дорогие друзья, так много этих самых «я».
Били ли вы, дорогие друзья, лежащих людей ногами? Могу поспорить, что вы этого никогда не делали. Никогда ваш вечер не становился страстным, энергичным, полным бурления энергии и выброса адреналина. Ваши вечера протекали спокойно, размеренно, за чашкой чая у телевизора или за обеденным столом с вашими драными родственниками, чёрт бы их побрал. Вы, дорогие друзья, никогда не поймёте, что чувствует человек, когда выходит из дома с кастетом в кармане куртки, забинтованными руками и готовностью убивать, когда он осознаёт себя охотником, потому что для этого нужно перестать быть человеком. Я не знаю, где проходит тонкая линия между зверем и сверхчеловеком, — знаю лишь, что эта линия никак не пересекается с куском дерьма, именуемым человеком. Однако что-то разделяет оба этих словечка, дорогие братья и сёстры. Сверхчеловек может освободиться только тогда, когда зверь в нём побеждает человека, и в следующий момент он входит в клетку и укрощает своё животное начало, но исключительно на мгновение. Он седлает его, он управляет им. Сверхчеловек отличается от зверя тем, что из насилия он извлекает удовольствие.
* * *
Такие мысли обычно приходили ко мне после ужина. Что бы вы сказали, мои дорогие братья и сёстры, если бы узнали о такой вот детали жизни нашего дома: когда семья отужинала, а вечерние телепередачи были отсмотрены, тётя Петунья любила включать одну классическую мелодию, прекрасную своей красочной монотонностью: тогда я не знал, как она называлась, а выяснив после, заслушал до дыр. Это было «Болеро» Равеля. Чудная мелодия растекалась по дому, наполняя своими отголосками уголки конформистского жилища. Ух, друзья, я уверен — Петунья чувствовала себя настоящей интеллектуалкой, тонким ценителем вечности! В то время как она наслаждалась своим превосходством над тупыми и необразованными соседями, ничего не мыслящими в искусстве и красоте, я предавался мыслям о физическом насилии. Я мог смотреть куда угодно, находиться в любом положении — лежать, сидеть, стоять, шагать по комнате — потому что я был вне себя, вне тела, где-то в мире фантазий и воспоминаний, которые сливались в сплошное чувство цвета ярчайшего огонька, о братья и сёстры, какое это было чувство! Оно вело меня к экватору наслаждений. Я вспоминал, как мы с Дадли подкрадывались к прохожим из-за спины, как этот увалень, всё больше перекачивавший жир в мышцы, трусцой подбегал к ничего не подозревающему пешеходу и сокрушал того ударом ноги в живот. Я подбегал ко второму, бросал два слабых удара в лицо и моментально проходил в ноги, валя незадачливого человека на асфальт, а Дадли крушил его голову тяжёлыми ударами своих массивных ног. Мы тогда были ещё хлюпики — спорт давал о себе знать, я заметно прибавлял в весе, но нам было слишком мало лет, чтобы играть всерьёз. После того, как можно было удостовериться об отсутствии намерения преследовать нас у почтенных джентльменов, мы стремительно ретировались с места событий, и бежали, окрылённые, озарённые, обожествлённые в глазах самих себя. Мы делали это каждую неделю и каждый раз всё дальше и дальше от дома.
Второй моей любимой мелодией был вальс «На широком голубом Дунае» Штраусса.
Когда я впервые услышал его, время и пространство прекратились. Это было нечто совершенно незнакомое, что-то из другого мира, сильнее, чем издевательства, сильнее, чем драка, сильнее, чем кровь из носу, сильнее, чем Равель.
Я будто оказался под прицелом очень талантливого оператора, намеренно растягивавшего мою фигуру. Я становился выше, сильнее, массивнее, опаснее, безрассуднее и умнее одновременно, я становился настоящим убийцей. Вот я стою, на мне лишь шорты и обувь, а обнажённый торс являет миру изгибы сухожилий и мускул, опытных в насилии. Моё лицо тронуто щетиной, бычья шея, плечи, напоминающие диск, выпирающие вены. Мои глаза выражают весёлое, азартное, яростное, фанатичное безумие. Я похож на тех древнегреческих героев, но по мне видно, что я не герой, но и не злодей, я нечто абсолютное, я убийца. Вот ко мне спиной падает от удара гигант в два метра ростом. У меня в руках блестит длинный нож, и под самые высокие ноты я перерезаю ему глотку. Финал вальса знаменует повисшую голову у меня в руках.
Став старше, я понял, что единственным близким по отношению к этому явлением был оргазм. Который, впрочем, не мог сравниться с первым прослушиванием Штраусса: оргазм смерти и оргазм насилия — высочайшие, но не равные вещи.
* * *
Представьте, что вы сидите за чтением книги и краем глаза замечаете, как по столу пробегает таракан. Вы уже встречались с ними до этого ранее и откровенно устали от их присутствия в вашем доме; каждый раз, когда вы видите таракана, вы хватаетесь за тапок. И его ждёт неминуемая смерть.
Но сегодня вы... устали. Тяжелый вечер в офисе, долгая готовка на кухне, что угодно. Таракана вам бить лень. "Пусть бежит", — говорите вы себе. Погоду он не сделает.
И в этот момент таракан побеждает. Когда вы не хотите бить противника, он побеждает. Когда вы придумываете оправдания бездействия по отношению к противнику, он побеждает. Когда вы позволяете внутренней овце победить вас, вы умираете.
Поэтому, если члены вашего дома неспособны держать дом в чистоте, его необходимо очищать самостоятельно. Травить газом или рассыпать отраву. И непременно не лениться, непременно убивать даже одного встреченного таракана.
Один убитый таракан — один шаг к чистоте дома.
Вот что я рассказывал ребятам из Отряда Дамблдора, когда мы шли бить идейных чистокровок.
* * *
Когда Амбридж захватила власть в Хогвартсе, я знал — нам не поможет магия. Её скоро запретят и лишат нас единственного доступного оружия, лишат палочек. Тогда я вспомнил о том, как выживал в Литтл-Уингинге.
Их было нетрудно убедить. Гермиона сделала всю рекламную кампанию. Она, конечно, не догадывалась о моём полном человеколюбия подходу к сопротивлению. Всё последующее было делом техники и правильно подобранных слов, которые сегодня в своей речи повторит Невилл Лонгботтом.
О Невилл, Невилл. Английский лев. Ему боевые искусства — которые я знал не то чтобы хорошо, но базовую практику передать всё-таки мог — стали незаменимым терапевтическим средством. Через несколько месяцев тренировок стало ясно, что он жутко полюбил бокс. Настоящим удовольствием было наблюдать — какой-нибудь Майкл Корнер, которому понравился кикбоксинг, отчаянно пытался бить его ногами, а Лонгботтом шёл вперёд без оглядки, на удивление оперативно выставляя блоки и сокрушая противника отработанными комбинациями. Правый прямой, левый боковой, правый апперкот, левый боковой. Позже Невилл добавил к этой комбинации маваши-гита, удар ногой в голову. Кажется, он был лидером по количеству нокдаунов в спаррингах.
Он подавал пример всему Отряду Дамблдора. Мне не приходилось прибегать ко всем этим хитроумным штучкам психологов и мотивировать участников. Мы тренировались день и ночь.
* * *
Первое столкновение по нашим правилам прошло на всё том же пятом курсе. Толпа в коридоре, надменное высокомерие слизеринцев, неосторожный толчок плечом — и вот Финч-Флетчли броском через бедро кидает загонщика слизеринской команды головой о тяжёлый каменный пол. Маркус Флинт хватается за палочку, Финч-Флетчли повторяет его манёвр, отражает Петрификус Тоталус Флинта, на которого с градом ударов обрушивается Эрни Макмиллан. Флинт роняет палочку и шатается. В этот момент невысокий брюнет-охотник, тоже из слизеринской команды, успевает обездвижить Эрни. Финч-Флетчли наступает на брюнета, посылая его лучи в сторону, выкраивает шанс вернуть Эрни подвижность, ныряет — левый боковой, коленом в голову.
За этим последовало долгое разбирательство. Были привлечены деканы, ученики, директор. Однако мы поняли главное: то, чем мы занимаемся, работает.
* * *
— Забудьте о том, что в нас постоянно вбивали все эти годы. Преимущество мага над магглом иллюзорно. Маг — это кастрат человека.
Выручай-комната для сегодняшнего собрания создала даже кафедру, около которой стоял Невилл Лонгботтом. Он не помнил, где вычитал ряд приёмов ораторского мастерства — они потерялись где-то посредине между Цицероном, Овидием и тьмой других маггловских книг, нещадно поглощенной Невиллом, где-то около серебряного Рубикона разума, который перешёл Лонгботтом.
— Маг беспомощен. Посмотрите на то, как мы живём: наши отцы — нерешительные, толстые, неудачливые, не имеющие ни призрака намёка на инстинкт охотника, никогда в жизни не чувствовавшие, каково это — идти на риск, отключать тормоза, драться. Наши отцы — кастраты, и виновата в этом магия. Магия заставила их поедать мнимое блюдо собственного превосходства. Магия отключила электричество их биологического вида. И наши отцы потянули за собой семью, превратив его в сучий потрох, гнойный аппендицит, группу тел, сжавшихся воедино во взаимном объятии страха.
— Магия — это трусость. Хогвартс — школа трусости. Здесь не учат идти напролом, не готовят уничтожать врага физически и морально, ломать его кости после того, как он лишится палочки. Нет. Даже тёмная магия, способная на невиданные чудеса, и та оскоплена. От Авады можно увернуться. Круциатус не поможет в поединке с более чем одним соперником. Сила воли переломит действие Империуса.
— На обучение трусости мы тратим семь лет. За семь лет наша страна удавила Францию, Вторая мировая война шесть продолжалась, а тут учат трусости. Семь лет. Трусость оснастили гнойными трубками и втиснули нам между рёбер. Магический мир — как тюрьма, где все участники автоматически заключенные. И наша с вами задача — яростью кулака выбить дорогу на волю.
Невилл выдохнул. Аудитория вибрировала. Он видел блеск юношеских глаз — где-то с фингалом, где-то с рассечением.
Он знал, что они готовы. Знал, что Отряд Дамблдора будет сражаться с режимом до того момента, пока не победит либо сам не подохнет.
— А потом, — сказал Невилл, — а потом они найдут себе нового врага. Зверь не может стерпеть голода. Такова цена, которую мы заплатим за это. Если победим — ввергнем Британию в хаос насилия. Если проиграем — её ждёт насилие хаоса. Но уже за авторством Волдеморта.
— Потребуется — заплатим, — протянул Гарри, растягиваясь на кушетке. — Я не вижу других путей. Даже не путей — рамок. Никаких рамок больше нет, замечаешь? — Невилл кивнул. — Всё начинается с мелкого шага, скажем, удара. Потом — драка. Потом — стенка на стенку. Потом — гражданская война.
— Согласен. К тому же, Гарри, такое уж мы поколение — домашнее, консервированное. Но память у нас всё-таки есть. Мы помним ту войну, не забываем погибших, видим выживших. — Лонгботтом подошёл к стенке его комнаты, где висела фотография Фрэнка и Алисы. — И эта живая память сильнее калёного железа.
— Да, обида, желание мести — сильная мотивация.
— Желание мести? — Невилл повернулся к Поттеру. — Нет, это не желание мести. Это всё что угодно, но только не желание мести! Я знаю, о чём они думают, там, после моей речи, — воскликнул Лонгботтом, — они, поверь, не думают — «ах, наши бедные родители!». Они ни разу так, блядь, не думают! С тех пор, когда ты начал учить нас драться, у меня в голове одна и та же мысль — каким грёбаным неудачником был мой отец! Господи! Неудачником! Этот болван не сумел защитить ни себя, ни жену!
— Невилл, не надо...
— Не надо?! Не надо, говоришь?! Ты меня, блядь, должен понимать лучше всех на этом блядском свете! Я не виню твоего отца, мне нет дела до этого, если честно — но мой отец — мой отец мог сделать что-нибудь, он мог сопротивляться, но он даже не попытался. Ты видишь, как его изуродовала эта система? Видишь, к чему привела? Думаешь, я от балды придумал всю эту речь про отцов, кастратов и мужественности? Будь я на его месте, я бы умер, но не допустил бы того, что в итоге случилось. Их запытали до безумия, как ягнят, и теперь они молчат. Моя мать молчит. Мой отец молчит. Я постоянно слышу это молчание ягнят в своей голове, и оно заставляет меня кричать! Может быть ты ответишь, в чём я виноват?
Поттер смотрел, как Лонгботтом упал в кресло стонущей глыбой. Из него вырывались наружу слова, зревшие годами, слова, выращенные злостью, обидой и пропитанные насилием, которому Невилл научился у духовного наставника Гарри.
— Всё, что бы мы ни делали, чему бы ты меня ни учил — всё это... неправильно, Гарри. Неправильно. От этого отвыкнуть невозможно, насилие сильнее любого наркотика. Но это не должно быть так. Мы не люди...
— Невилл, — тихо сказал Гарри. — Ты этого ещё, наверное, не понял. Мы дерёмся не за порядок и не за справедливость; мы дерёмся потому, что не можем не драться. Мы дерёмся не против Волдеморта и чистокровных; мы бьёмся сами с собой, с обидой за детство, которого у нас не было. Мы не скорбим по своим родителям — мы их ненавидим, как ненавидим себя и мир вокруг. И это опьяняет. Это упоительное чувство победы. Ты знаешь, о чём я.
— Знаю. Знаю... — Невилл тяжело вздохнул. Его взгляд упал на лежавшие на кресле боксёрские перчатки. — Побоксируем?
Беты: Модо, Altra Realta
Пейринг: Гарри Поттер, Невилл Лонгботтом
Категория: джен
Рейтинг: NC-17
Размер: Мини
Статус: закончен
Предупреждение: AU, ООС, Нецензурная лексика, Насилие
Описание: «Красота неизменно вызывала у меня единственное желание — разрушить ее, так как она совершенно не вписывалась в наш уродливый мир»
— «Заводной Апельсин», Энтони Бёрджесс.
читать дальше— Твоего мнения никто не спрашивал, поганая грязнокровка!
Краем глаза Невилл видит, как Ханна достаёт палочку.
— Не надо, — шепчет он.
В этот момент Лонгботтом смотрит Малфою прямо в глаза. В них читаются знакомые наслаждение и безнаказанность, но после событий прошлого года постоянным спутником Драко стала напряжённость. «И не зря», — думает Невилл. Дальше он действует уже на инстинктах.
Шаг вперёд. Прямой удар левой в нос. Моментальный боковой в челюсть. Классическая боксёрская двойка.
Малфой падает, громко вопя и зажимая обеими руками нос. Симус бросается на обескураженного Гойла и наносит тому прямой удар ногой в солнечное сплетение; через две секунды Гойл задыхается на холодном полу. Стоящий справа Крэбб заносит палочку в направлении Невилла.
— Круцио!
Быстрый нырок вправо, и красный луч попадает в стену. Лонгботтом смещается чуть правее и наносит Крэббу мощнейший удар голенью в бедро, затем — стремительно ныряет ему в ноги, захватывая обе конечности предплечьями, и со всей силы валит тяжёлую тушу на пол. Спасительная палочка падает, Невилл подхватывает её и откидывает метра на два. Дальше дело простое — всползти на туловище, укрепить позицию на груди Крэбба и осыпать его градом ударов обеими руками. Через минуту руки в крови, Крэбб захлёбывается в ней же, а Гойл теряет сознание, когда Симус исполняет удушающий треугольник из-за спины; слизеринца затаптывают Майкл Корнер и Джинни Уизли; чёткие прямые удары ногами по груди и голове, маэ-гита.
Из соседнего коридора слышатся торопливые шаги.
— Уходим, — произносит Невилл. — Ханна, Парвати, палочки.
Двое девушек забирают палочки слизеринцев. Компания мгновенно ретируется с места драки, оставляя окровавленных врагов ждать помощи.
* * *
Я лежу на кушетке в Выручай-комнате. Штаб-квартира Отряда Дамблдора.
Патефон негромко, но настойчиво играет Баха, третью сюиту. Очень подходяще, мои дорогие слушатели, для воспоминаний. К тому же вы наверняка хотите услышать мою историю, а мне нужно с чего-то начать...
— Дядя Вернон, тётя Петунья, мы дома.
Я тянусь вниз, чтобы развязать кроссовки. Почти не чувствую рук, вместо них — ноющая боль сразу в плечах, трицепсе и предплечьях. Дико больно, знаете ли. Но мне это нравится.
В прихожей моментально появляется Петунья. На груди — фартук, одета в розовое трикотажное платье, руки — в перчатках. Значит, сегодня на ужин что-то аппетитное.
— Проголодались, наверное, да? Руки помойте и садитесь сразу за стол. Дадли, тебя сегодня не били?
— Нет, мам. Ну, может быть, совсем чуть-чуть. — Дадли ловит мой насмешливый взгляд. — Это нормально, так, в общем-то, и должно быть...
Да, Дадли. Так и должно быть. Потому что глаз тебе подбил именно я, любимой комбинацией в два прямых правой и боковым левой между ними.
— Сынок, давай я посмотрю что у тебя там. Дай мне свою сумку, ты же устал, мой малыш...
— Мама! — орёт Дадли, краснея. — Сколько раз я буду повторять — не называй меня своими сраными прозвищами!
— Дадли! Что за выражения?! Как ты разговариваешь с матерью, задумайся об этом! Вернон! Вернон! Посмотри, какие слова произносит твой сын в адрес собственной матери!
В дверном проёме появляется Вернон. Клетчатый халат, пижамные штаны. Скандала не будет, дядюшка готовится ко сну.
— Ну, будет, Петунья, будет... Мальчик просто взрослеет. Он становится мужчиной. В его возрасте, знаешь, это совершенно нормально. Я в его годы был таким же, может быть, даже ещё более резким...
Я вздыхаю, беру сумку и поднимаюсь на второй этаж в свою комнату. Опять эти бесконечные разговоры о том, каким крутым дядюшка Вернон был «в его годы». В его годы, насколько мне удалось узнать из фотоальбомов и разговоров на кухне между Петунией и Мардж, дядюшка Вернон был ожиревшим, толстозадым и озабоченным увальнем, который мог разве что упасть на соперника и задавить его своей тушей в девяносто килограмм чистого жира. «Ха!» — подумал я, прыгая на кровать. Старый неудачник пытается самоутвердиться хотя бы здесь. Хрен тебе. Не поверю ни единому твоему слову, старый мудак, ни единому. Ты, наверное, и на улице ни разу не дрался, не то что в табло кому-нибудь дать.
Я всегда думал об этом, когда попадал в разного рода ситуации. Ну, знаете, бывает так — идут какие-то мудаки по улице, ржут над чем-то, видят тебя и начинают ржать ещё больше... Что тут ещё делать? Правильно, подойти к самому задиристому на вид и зарядить хорошенько по яйцам. Дальше — по обстановке. Обычно хватает одного удара, они ведь как пугливая стая собак, которая держится только на своём вожаке. Стоит главному мудаку упасть, остальные не двинутся — такие они, ребята, шпана соседская, воспитанная на правиле не давать сдачи. Мамочки подтирали им зады с самых пелёнок, они играли во дворе, оскорбляя тех, кто слабее, и не ожидая, что на улице всё будет совсем по-другому... Хорошо, что я вовремя это понял. Кто это первый поймёт, тот круче, тот выигрывает. Всё очень просто, дорогие друзья, просто, как дважды два.
Поэтому, наверное, я здесь. Не в чулане, среди пыли и пауков, а тут, во второй комнате наверху, которую готовили для Дадли, но в итоге отдали мне. Всё изменилось пару лет назад. Хотя нет, вру. Всё начало меняться тогда, когда я впервые ударил соседского парня старше себя на год. Тогда это было подвигом для меня, друзья, огромным подвигом. В школе меня часто обзывали, толпой гоняли по школьному двору. Этот мудак решил провернуть что-то похожее. Я играл с рваным мячом, который порвал Дадли. Очередная игрушка, которую любимый сынок сломал и не заметил. А мне, мать твою, приходилось с этим играть, потому что ничего другого не было, и играл я в одиночестве, потому что друзей у меня не было. Да и кому я был нужен как друг — нерешительный, пугливый, совсем некрутой... Да. Вспомню, аж в дрожь бросает. О, дорогие друзья, сейчас я не могу в это поверить. Когда-то Гарри Джеймс Поттер был на самом, самом дне.
Но вернёмся к той истории, благодаря которой я оказался здесь, сейчас и в этих прекрасных, прекрасных условиях.
...Шесть часов вечера, я гуляю по округе, как всегда один, как всегда сам с собой. Уже почти не боюсь — за плечами несколько драк, разбитый нос, который я прятал от дядюшки и тётушки, подбитый глаз, синяки по всему телу. Но всё равно всегда удавалось так или иначе кого-то хорошенько ударить раз-два. Даже если я проигрывал, даже если я валялся побитый на детской площадке. Конечно, дело не доходило до переломов или какой-то такой фигни. Всё-таки мне было тогда лет девять, взрослых ребят в округе толком не было, а даже если и были, мне их встречать не удавалось. А хотелось, дорогие друзья, хотелось и этого попробовать.
И вот я иду к детской площадке. Чувствую — этот день будет хорошим, весёлым. Что-то ждёт меня там, впереди. И я вижу, что.
Какие-то ребята окружают Дадли и Пирса, его друга. Дадли жирный, Пирс похож своей худобой на крысу — ясно, многого от них ждать нельзя. Тех ребят было, кажется, человека четыре, не больше. Ростом все выше Дадли. Не очень хорошо, но справиться можно.
— Руки убери от меня, придурок. Я тебе сказал, убери руки, мудак!
— Какого хуя ты приставал к моей сестрёнке, дерьмо? — обращается к Дадли самый высокий из ребят. — Какого хуя, спрашиваю? Ей семь лет, блядь, какого хуя тебе от неё нужно?
Дадли молчит, насупившись. Видно, опять решил повыделываться перед соседскими девочками, а Дадли этого делать без жестокости не умеет.
— Эй ты, дерьмо вонючее! — кричу я высокому, быстрым шагом приближаясь к нему.
Вся компания оборачивается в мою сторону. Я слышу, как незнакомые ребята спрашивают друг друга, кто я и какого черта тут делаю. Слышу, как Дадли удивлённо произносит: «Поттер?! Что ты...»
Дальше я уже не слушаю. Когда готовишься ударить, в ушах становится очень жарко, как и во всей голове. Чувствуешь, как приливает кровь. Потрясающее напряжение. Потрясающее, дорогие друзья.
Пока они в замешательстве, я дохожу достаточно, чтобы ударить.
Прямой удар правой в нос. Боль в костяшках, высокий парень — в болевом шоке и крови. Второй парень бросается на меня. Я не достану до него никак, ему легко будет увернуться. Немного подпрыгиваю. Сжатый кулак летит вверх к челюсти. Я ещё не знаю, что это — апперкот. Дадли, не зная что ещё делать, бросается на третьего и валит его, придавливая всей массой. Пирс заходит сзади к четвёртому парню и со всей силы бьёт в спину. Крысиный удар, но мне без разницы. Ботинком пинаю противника в коленку. Обувь уже ношенная Дадли, да и большая мне — удар выходит несильный, но его хватает, чтобы тот мудак склонился и мы с Пирсом положили его на лопатки.
— Души его, — говорю я Пирсу. Тот садится на упавшего.
Я поворачиваюсь. Самый высокий парень, которому я дал первому, каким-то неимоверным усилием стащил Дадли со своего друга и вдвоём они начали бить Дадли ногами. Недолго думая, я подбежал к нему и изо всех сил зарядил по яйцам. После этого он больше не вставал — только ползал. Его друга мы с лёгкостью положили на лопатки и, что называется, отфутболили. Били, короче говоря, футбольными пинками. Был момент, когда мы с Дадли пересеклись взглядами. Двое безумных пар глаз, два человека, впервые почувствовавших вкус насилия, жестокости. Тогда мы подружились всерьёз и надолго. После это начали замечать и тётя с дядей: они словно шкурой чуяли перемены во мне, и перемены пугали этих овец, так как ягнёнок линял и становился волком.
О, мои дорогие друзья, если бы вы только знали, как это прекрасно — бить лежащего человека ногами.
Я выныриваю из воспоминаний. Из ненастоящего окна Выручай-комнаты ненастоящий Хогвартс освещает ненастоящая Луна. Настоящий ли я? Стоит абсолютная тишина, звонкая, как хлыст от хорошего удара по груше. На этот вопрос трудно ответить, ведь на свете, мои дорогие друзья, так много этих самых «я».
Били ли вы, дорогие друзья, лежащих людей ногами? Могу поспорить, что вы этого никогда не делали. Никогда ваш вечер не становился страстным, энергичным, полным бурления энергии и выброса адреналина. Ваши вечера протекали спокойно, размеренно, за чашкой чая у телевизора или за обеденным столом с вашими драными родственниками, чёрт бы их побрал. Вы, дорогие друзья, никогда не поймёте, что чувствует человек, когда выходит из дома с кастетом в кармане куртки, забинтованными руками и готовностью убивать, когда он осознаёт себя охотником, потому что для этого нужно перестать быть человеком. Я не знаю, где проходит тонкая линия между зверем и сверхчеловеком, — знаю лишь, что эта линия никак не пересекается с куском дерьма, именуемым человеком. Однако что-то разделяет оба этих словечка, дорогие братья и сёстры. Сверхчеловек может освободиться только тогда, когда зверь в нём побеждает человека, и в следующий момент он входит в клетку и укрощает своё животное начало, но исключительно на мгновение. Он седлает его, он управляет им. Сверхчеловек отличается от зверя тем, что из насилия он извлекает удовольствие.
* * *
Такие мысли обычно приходили ко мне после ужина. Что бы вы сказали, мои дорогие братья и сёстры, если бы узнали о такой вот детали жизни нашего дома: когда семья отужинала, а вечерние телепередачи были отсмотрены, тётя Петунья любила включать одну классическую мелодию, прекрасную своей красочной монотонностью: тогда я не знал, как она называлась, а выяснив после, заслушал до дыр. Это было «Болеро» Равеля. Чудная мелодия растекалась по дому, наполняя своими отголосками уголки конформистского жилища. Ух, друзья, я уверен — Петунья чувствовала себя настоящей интеллектуалкой, тонким ценителем вечности! В то время как она наслаждалась своим превосходством над тупыми и необразованными соседями, ничего не мыслящими в искусстве и красоте, я предавался мыслям о физическом насилии. Я мог смотреть куда угодно, находиться в любом положении — лежать, сидеть, стоять, шагать по комнате — потому что я был вне себя, вне тела, где-то в мире фантазий и воспоминаний, которые сливались в сплошное чувство цвета ярчайшего огонька, о братья и сёстры, какое это было чувство! Оно вело меня к экватору наслаждений. Я вспоминал, как мы с Дадли подкрадывались к прохожим из-за спины, как этот увалень, всё больше перекачивавший жир в мышцы, трусцой подбегал к ничего не подозревающему пешеходу и сокрушал того ударом ноги в живот. Я подбегал ко второму, бросал два слабых удара в лицо и моментально проходил в ноги, валя незадачливого человека на асфальт, а Дадли крушил его голову тяжёлыми ударами своих массивных ног. Мы тогда были ещё хлюпики — спорт давал о себе знать, я заметно прибавлял в весе, но нам было слишком мало лет, чтобы играть всерьёз. После того, как можно было удостовериться об отсутствии намерения преследовать нас у почтенных джентльменов, мы стремительно ретировались с места событий, и бежали, окрылённые, озарённые, обожествлённые в глазах самих себя. Мы делали это каждую неделю и каждый раз всё дальше и дальше от дома.
Второй моей любимой мелодией был вальс «На широком голубом Дунае» Штраусса.
Когда я впервые услышал его, время и пространство прекратились. Это было нечто совершенно незнакомое, что-то из другого мира, сильнее, чем издевательства, сильнее, чем драка, сильнее, чем кровь из носу, сильнее, чем Равель.
Я будто оказался под прицелом очень талантливого оператора, намеренно растягивавшего мою фигуру. Я становился выше, сильнее, массивнее, опаснее, безрассуднее и умнее одновременно, я становился настоящим убийцей. Вот я стою, на мне лишь шорты и обувь, а обнажённый торс являет миру изгибы сухожилий и мускул, опытных в насилии. Моё лицо тронуто щетиной, бычья шея, плечи, напоминающие диск, выпирающие вены. Мои глаза выражают весёлое, азартное, яростное, фанатичное безумие. Я похож на тех древнегреческих героев, но по мне видно, что я не герой, но и не злодей, я нечто абсолютное, я убийца. Вот ко мне спиной падает от удара гигант в два метра ростом. У меня в руках блестит длинный нож, и под самые высокие ноты я перерезаю ему глотку. Финал вальса знаменует повисшую голову у меня в руках.
Став старше, я понял, что единственным близким по отношению к этому явлением был оргазм. Который, впрочем, не мог сравниться с первым прослушиванием Штраусса: оргазм смерти и оргазм насилия — высочайшие, но не равные вещи.
* * *
Представьте, что вы сидите за чтением книги и краем глаза замечаете, как по столу пробегает таракан. Вы уже встречались с ними до этого ранее и откровенно устали от их присутствия в вашем доме; каждый раз, когда вы видите таракана, вы хватаетесь за тапок. И его ждёт неминуемая смерть.
Но сегодня вы... устали. Тяжелый вечер в офисе, долгая готовка на кухне, что угодно. Таракана вам бить лень. "Пусть бежит", — говорите вы себе. Погоду он не сделает.
И в этот момент таракан побеждает. Когда вы не хотите бить противника, он побеждает. Когда вы придумываете оправдания бездействия по отношению к противнику, он побеждает. Когда вы позволяете внутренней овце победить вас, вы умираете.
Поэтому, если члены вашего дома неспособны держать дом в чистоте, его необходимо очищать самостоятельно. Травить газом или рассыпать отраву. И непременно не лениться, непременно убивать даже одного встреченного таракана.
Один убитый таракан — один шаг к чистоте дома.
Вот что я рассказывал ребятам из Отряда Дамблдора, когда мы шли бить идейных чистокровок.
* * *
Когда Амбридж захватила власть в Хогвартсе, я знал — нам не поможет магия. Её скоро запретят и лишат нас единственного доступного оружия, лишат палочек. Тогда я вспомнил о том, как выживал в Литтл-Уингинге.
Их было нетрудно убедить. Гермиона сделала всю рекламную кампанию. Она, конечно, не догадывалась о моём полном человеколюбия подходу к сопротивлению. Всё последующее было делом техники и правильно подобранных слов, которые сегодня в своей речи повторит Невилл Лонгботтом.
О Невилл, Невилл. Английский лев. Ему боевые искусства — которые я знал не то чтобы хорошо, но базовую практику передать всё-таки мог — стали незаменимым терапевтическим средством. Через несколько месяцев тренировок стало ясно, что он жутко полюбил бокс. Настоящим удовольствием было наблюдать — какой-нибудь Майкл Корнер, которому понравился кикбоксинг, отчаянно пытался бить его ногами, а Лонгботтом шёл вперёд без оглядки, на удивление оперативно выставляя блоки и сокрушая противника отработанными комбинациями. Правый прямой, левый боковой, правый апперкот, левый боковой. Позже Невилл добавил к этой комбинации маваши-гита, удар ногой в голову. Кажется, он был лидером по количеству нокдаунов в спаррингах.
Он подавал пример всему Отряду Дамблдора. Мне не приходилось прибегать ко всем этим хитроумным штучкам психологов и мотивировать участников. Мы тренировались день и ночь.
* * *
Первое столкновение по нашим правилам прошло на всё том же пятом курсе. Толпа в коридоре, надменное высокомерие слизеринцев, неосторожный толчок плечом — и вот Финч-Флетчли броском через бедро кидает загонщика слизеринской команды головой о тяжёлый каменный пол. Маркус Флинт хватается за палочку, Финч-Флетчли повторяет его манёвр, отражает Петрификус Тоталус Флинта, на которого с градом ударов обрушивается Эрни Макмиллан. Флинт роняет палочку и шатается. В этот момент невысокий брюнет-охотник, тоже из слизеринской команды, успевает обездвижить Эрни. Финч-Флетчли наступает на брюнета, посылая его лучи в сторону, выкраивает шанс вернуть Эрни подвижность, ныряет — левый боковой, коленом в голову.
За этим последовало долгое разбирательство. Были привлечены деканы, ученики, директор. Однако мы поняли главное: то, чем мы занимаемся, работает.
* * *
— Забудьте о том, что в нас постоянно вбивали все эти годы. Преимущество мага над магглом иллюзорно. Маг — это кастрат человека.
Выручай-комната для сегодняшнего собрания создала даже кафедру, около которой стоял Невилл Лонгботтом. Он не помнил, где вычитал ряд приёмов ораторского мастерства — они потерялись где-то посредине между Цицероном, Овидием и тьмой других маггловских книг, нещадно поглощенной Невиллом, где-то около серебряного Рубикона разума, который перешёл Лонгботтом.
— Маг беспомощен. Посмотрите на то, как мы живём: наши отцы — нерешительные, толстые, неудачливые, не имеющие ни призрака намёка на инстинкт охотника, никогда в жизни не чувствовавшие, каково это — идти на риск, отключать тормоза, драться. Наши отцы — кастраты, и виновата в этом магия. Магия заставила их поедать мнимое блюдо собственного превосходства. Магия отключила электричество их биологического вида. И наши отцы потянули за собой семью, превратив его в сучий потрох, гнойный аппендицит, группу тел, сжавшихся воедино во взаимном объятии страха.
— Магия — это трусость. Хогвартс — школа трусости. Здесь не учат идти напролом, не готовят уничтожать врага физически и морально, ломать его кости после того, как он лишится палочки. Нет. Даже тёмная магия, способная на невиданные чудеса, и та оскоплена. От Авады можно увернуться. Круциатус не поможет в поединке с более чем одним соперником. Сила воли переломит действие Империуса.
— На обучение трусости мы тратим семь лет. За семь лет наша страна удавила Францию, Вторая мировая война шесть продолжалась, а тут учат трусости. Семь лет. Трусость оснастили гнойными трубками и втиснули нам между рёбер. Магический мир — как тюрьма, где все участники автоматически заключенные. И наша с вами задача — яростью кулака выбить дорогу на волю.
Невилл выдохнул. Аудитория вибрировала. Он видел блеск юношеских глаз — где-то с фингалом, где-то с рассечением.
Он знал, что они готовы. Знал, что Отряд Дамблдора будет сражаться с режимом до того момента, пока не победит либо сам не подохнет.
— А потом, — сказал Невилл, — а потом они найдут себе нового врага. Зверь не может стерпеть голода. Такова цена, которую мы заплатим за это. Если победим — ввергнем Британию в хаос насилия. Если проиграем — её ждёт насилие хаоса. Но уже за авторством Волдеморта.
— Потребуется — заплатим, — протянул Гарри, растягиваясь на кушетке. — Я не вижу других путей. Даже не путей — рамок. Никаких рамок больше нет, замечаешь? — Невилл кивнул. — Всё начинается с мелкого шага, скажем, удара. Потом — драка. Потом — стенка на стенку. Потом — гражданская война.
— Согласен. К тому же, Гарри, такое уж мы поколение — домашнее, консервированное. Но память у нас всё-таки есть. Мы помним ту войну, не забываем погибших, видим выживших. — Лонгботтом подошёл к стенке его комнаты, где висела фотография Фрэнка и Алисы. — И эта живая память сильнее калёного железа.
— Да, обида, желание мести — сильная мотивация.
— Желание мести? — Невилл повернулся к Поттеру. — Нет, это не желание мести. Это всё что угодно, но только не желание мести! Я знаю, о чём они думают, там, после моей речи, — воскликнул Лонгботтом, — они, поверь, не думают — «ах, наши бедные родители!». Они ни разу так, блядь, не думают! С тех пор, когда ты начал учить нас драться, у меня в голове одна и та же мысль — каким грёбаным неудачником был мой отец! Господи! Неудачником! Этот болван не сумел защитить ни себя, ни жену!
— Невилл, не надо...
— Не надо?! Не надо, говоришь?! Ты меня, блядь, должен понимать лучше всех на этом блядском свете! Я не виню твоего отца, мне нет дела до этого, если честно — но мой отец — мой отец мог сделать что-нибудь, он мог сопротивляться, но он даже не попытался. Ты видишь, как его изуродовала эта система? Видишь, к чему привела? Думаешь, я от балды придумал всю эту речь про отцов, кастратов и мужественности? Будь я на его месте, я бы умер, но не допустил бы того, что в итоге случилось. Их запытали до безумия, как ягнят, и теперь они молчат. Моя мать молчит. Мой отец молчит. Я постоянно слышу это молчание ягнят в своей голове, и оно заставляет меня кричать! Может быть ты ответишь, в чём я виноват?
Поттер смотрел, как Лонгботтом упал в кресло стонущей глыбой. Из него вырывались наружу слова, зревшие годами, слова, выращенные злостью, обидой и пропитанные насилием, которому Невилл научился у духовного наставника Гарри.
— Всё, что бы мы ни делали, чему бы ты меня ни учил — всё это... неправильно, Гарри. Неправильно. От этого отвыкнуть невозможно, насилие сильнее любого наркотика. Но это не должно быть так. Мы не люди...
— Невилл, — тихо сказал Гарри. — Ты этого ещё, наверное, не понял. Мы дерёмся не за порядок и не за справедливость; мы дерёмся потому, что не можем не драться. Мы дерёмся не против Волдеморта и чистокровных; мы бьёмся сами с собой, с обидой за детство, которого у нас не было. Мы не скорбим по своим родителям — мы их ненавидим, как ненавидим себя и мир вокруг. И это опьяняет. Это упоительное чувство победы. Ты знаешь, о чём я.
— Знаю. Знаю... — Невилл тяжело вздохнул. Его взгляд упал на лежавшие на кресле боксёрские перчатки. — Побоксируем?
@музыка: Beethoven - Symphony #5
@темы: Гарри Поттер, кроссовер, фик, мини