[multi-gen]

Название: Пять ошибок Джеффри Теннанта
Фандом: Slings and Arrows
Автор: Изумрудная змея
Бета (если есть): belana
Рейтинг: PG-13
Герои (или пейринг, если есть): Джеффри Теннант, Даррен Николс
Жанр: общий
Дисклеймер (отказ от прав): все принадлежит каналу The Movie Network, а все остальное - создателям сериала "Slings and Arrows". А Шекспир общий.

– Ты куришь?
– Нет, – ответил Джеффри с нарастающим изумлением. Он представлял себе первый разговор с соседом по общежитию как-то иначе. Не так похожим на допрос. И этот очкарик мог бы спуститься со своей верхней койки, а не заставлять Джеффри задирать голову.
– Отлично. Ты играешь в хоккей?
– Нет.
– Еще лучше. Ненавижу хоккей. У тебя есть галстук?
– Что?!
– Галстук. Вешать на дверь, когда ты будешь приводить сюда девушку.
– А… Да, есть.
– Прекрасно, я буду его у тебя одалживать. Я не ношу галстуки, это слишком буржуазно.
Джеффри представил, как бы его отец отреагировал на подобное заявление, и почувствовал к своему соседу легкую симпатию.
– Меня, кстати, зовут Джеффри Теннант.
– Даррен Николс. Какой твой самый любимый писатель?
Джеффри был так смущен этим допросом, что неожиданно для себя сказал чистую правду:
– Шекспир.
Даррен спрыгнул со своей койки. Это была тактическая ошибка – когда он лежал, то казался старше и выше ростом.
– Кто?!
– Шекспир, – повторил Джеффри. – Я думаю, что он самый великий писатель за всю историю человечества.
Даррен посмотрел на него невыносимо снисходительным взглядом.
– Во-первых, Шекспир был не писателем, а драматургом. Ты, надеюсь, понимаешь разницу? Если он вообще был. А во-вторых… Господи, Шекспир! На кого ты пытаешься произвести впечатление? На свою бабушку? Больше никогда никому не говори эту пошлость, над тобой будет ржать весь кампус.
Джефрри почувствовал неодолимое желание стукнуть этого идиота по башке.
– А кто твой любимый писатель? – спросил он угрюмо.
– Юкио Мисима, – гордо ответил Даррен.
Джеффри признался, что ему это ничего не говорит, и в наказание выслушал пятиминутный монолог, наполненный словами вроде «бодибилдинг», «театр Но», «Золотой храм», «правые экстремисты» и «сэппуку».
– «Со своим любовником»? – переспросил он. – В смысле – с мужчиной?
– Ага, – без малейшего смущения пояснил Даррен. – Он об этом написал самый свой знаменитый роман, «Исповедь маски». Ты знаешь, что святой Себастьян – это любимый святой гомосексуалистов?
Джеффри представил, как его отец отреагировал бы на это заявление, и снова решил, что Даррен Николс ему нравится. Это была его первая большая ошибка.
Как сосед по комнате Даррен с трудом заслуживал пятерки по десятибалльной шкале. Он не напивался, не храпел, не воровал у Джеффри деньги и не водил девушек, зато он, по его собственному выражению, вел богемный образ жизни. Это означало, что он читал до двух часов ночи, швырял свои грязные носки на кровать Джеффри и злоупотреблял словом «буржуазный».
– Родители, – объяснил он Джеффри, – это буржуазный предрассудок. Любой гармонично развитый человек просто обязан находиться со своими родителями в постоянном конфликте, иначе человечество погрязнет в стагнации. Творческие личности, вроде нас с тобой, самим своим существованием бросают вызов мещанскому окружению. – Почему Даррен, учившийся на факультете рекламы, считал себя творческой личностью, было не совсем понятно. – Частью которого, разумеется, являются наши родители. Мы, как цветы, растем из грязи и перегноя.
«Интересно, что бы на это сказал мой отец», – подумал Джеффри.
Об этом он думал очень часто. Что бы сказал его отец, если бы услышал, как Даррен утверждает, что наркотики расширяют сознание, называет Северную Америку «материком без национальной идентичности» или выбирает, что ему надеть на лекцию – собачий ошейник с заклепками или безопасную бритву на цепочке? Что сказал бы его отец, если бы увидел, как Даррен пытается подвести себе глаза и ругается, потому что ничего не видит без очков? Возможно, он понял бы, как ему повезло с сыном, который всего-навсего хочет быть актером.
Именно по этой причине Джеффри совершил свою вторую большую ошибку – рассказал Даррену о том, что видел объявление о наборе в студенческий театр, который в этом году собирается ставить «Гамлета».
– Черт, – сказал Даррен, – это потрясающе. Я всегда мечтал сыграть Гамлета.
На этот раз Джеффри не пришлось представлять, что бы на это сказал его отец – он слишком хорошо это знал и помнил.
– Ты? – переспросил он недоверчиво. – Сыграть Гамлета? Ты же, кажется, говорил, что Шекспир – это для бабушек.
Джеффри еще не забыл оскорбление, нанесенное его священной книге. Однако ловить Даррена на противоречиях всегда было делом бесполезным.
– Балда. Ты знаешь, что монолог Гамлета – это практически манифест экзистенциализма?
– Который?
– Что?
– Я говорю, который монолог? Их там шесть.
Даррен ни на секунду не задумался.
– Тот, где он с черепом в руках. «Быть или не быть».

* * *

Джеффри никогда не думал, что человек может одновременно испытывать столько эмоций, сколько он ощущал, сидя в полутемном зале в ожидании прослушивания. Прежде всего, он ревновал ко всем мужчинам в зале, которые собирались отнять у него роль всей его жизни. Кроме того, он критически оценивал каждую Офелию на сцене, и все они казались ему очень красивыми, но совершенно бездарными. Все потенциальные Гамлеты, напротив, казались ему мучительно талантливыми. Улыбчивый рыжеволосый парень прочел монолог Полония, и заставил Джеффри терзаться мыслями о собственном непомерном тщеславии – в конце концов, в этой пьесе полно других ролей, почему он претендует сразу на главную? Но прежде всего и сильнее всего он чувствовал невыносимый ужас, со всеми постыдными синдромами – ватой в коленях, потными ладонями, сухостью в горле и стадом ежиков в желудке.
Даррен вышел на сцену и, держа руки за спиной, прочел «Быть или не быть». Он не позаботился выучить «манифест экзистенциализма» наизусть, и два раза переврал текст.
«Господи, – беззвучно молился Джеффри, – не дай мне забыть слова. Не дай мне выглядеть таким идиотом. Сделай так, чтобы я не вытягивал так шею вперед, помоги мне решить, куда девать руки. Господи, господи, господи».
Наконец, прозвучала его фамилия. Джеффри неразборчиво взмолился то ли о смерти, то ли об избавлении, деревянной походкой вышел на сцену… и тут произошло чудо. Он перестал бояться. Он был совершенно, безумно счастлив. Ему хотелось сделать что-нибудь глупое: закричать петухом, встать на руки, сбежать в зал и поцеловать режиссера. Он глубоко вздохнул и начал читать монолог Гамлета. «Быть или не быть, вот в чем вопрос – какой у меня, оказывается, красивый голос!»
Когда он спустился обратно в зал, Джеффри твердо знал, что он – гениальный актер.
– Оригинальная трактовка, – с уважением сказал ему Даррен. – Это был религиозный экстаз, или ты решил показать связь либидо с мортидо, и всю дорогу представлял себе голую Офелию?
– Что?
– Я говорю, у тебя было такое лицо, как будто ты в лотерею выиграл. А ведь, наверное, крайняя степень Angst действительно так выглядит, очень глубокое наблюдение. Но, боюсь, эти мещане из студенческого театра не оценят, не та публика. Что с тобой?
Джеффри уткнулся лбом в колени. Он точно знал, что такой бездарности, как он, не место на сцене, и что он сделает что угодно, чтобы оказаться на ней хотя бы еще раз.
На следующий день на доске объявлений вывесили распределение ролей, в котором значились «Розенкранц – Дж. Теннант» и «Гильденстерн – Д. Николс». Джеффри, еще вчера готовый воровать, убивать и мыть полы в театре, только бы его пустили на сцену еще раз, почувствовал, что разочарован. Он втайне надеялся, что отец увидит его в роли Гамлета.
– Заметь, – сказал ему Даррен, – все главные роли отдали старшим курсам. Самый настоящий эйджизм. Везде одно и то же: старые консерваторы готовы костьми лечь, только бы не дать дорогу молодым талантам. Может, плюнем на это дело?
Джеффри покачал головой.
– Ты делай как знаешь, а я остаюсь. Нет маленьких ролей, есть маленькие актеры.
Даррен в замешательстве посмотрел на доску объявлений. Он явно считал, что маленькие роли очень даже существуют, и не хотел играть одну из них. С другой стороны, у него не было друзей, кроме Джеффри, и было непохоже, что они появятся.
– А знаешь, – сказал он задумчиво, – про этих ребят есть отдельная пьеса. Так что у нас с тобой в каком-то смысле главные роли.
Весь следующий месяц они играли «Розенкранц и Гильденстерн мертвы». Сначала они просто сидели на полу и разыгрывали отдельные сцены, подглядывая в книгу. Потом они выучили пьесу наизусть и по ночам, лежа на своих койках, перекидывались репликами в темноте. Затем они стали произносить свои диалоги в кафетерии, в коридоре и в библиотеке. И, наконец, они начали разыгрывать свою пьесу во время репетиций «Гамлета». Они выходили на сцену, честно отрабатывали свой кусок, затем удалялись за кулисы и продолжали читать текст Стоппарда. «Чистый постмодернизм», – довольным тоном говорил Даррен.
Режиссер студенческого театра смотрел на эти развлечения недобрым взглядом. Наконец, он не выдержал и произнес речь, полную таинственных намеков на людей, которые готовы сделать что угодно, лишь бы привлечь к себе внимание.
– И эти люди называются «актеры», – не выдержал Джеффри.
– Это ты-то актер? – презрительно бросил Гамлет. – «Кушать подано»? Ну-ну.
На следующий день Джеффри придумал страшную месть. Они с Дарреном поменялись репликами. Гертруда, равнодушная к своим партнерам по сцене, ничего не заметила. Клавдий поправил накладную бороду и подмигнул. Гамлет запнулся и вставил в середину своего монолога кусок из третьего акта.
– Еще раз, – сердито сказал режиссер. – Николс, уйди с края сцены, не мельтеши.
На этот раз Джеффри разговаривал с принцем датским и за Розенкранца, и за Гильденстерна. Принц швырнул в него флейтой.
– Выгоню, – пообещал режиссер. – Обоих. Чтоб я ещё раз набирал в спектакль первокурсников!
После репетиции Джеффри пошел к себе, лег на койку и попытался понять, почему его так раздражает студенческий театр. В конце концов, они ставят «Гамлета», самую великую пьесу на свете, это не может быть скучно! Но ему было именно скучно. «Это потому что он ничего не объясняет, – подумал он сердито. – Говори четко, смотри на партнера, вынь руки из карманов, отойди от края сцены, не сутулься, уходи в правую кулису, не сшиби по дороге стул. Это не театр, это какие-то живые шахматы. Почему мне нельзя держать руки в карманах? Может, я стесняюсь. Может, я боюсь, что этот ненормальный принц меня покусает. Почему я должен все сам придумывать про своего персонажа, а когда придумаю, мне говорят, чтобы я перестал?»
На этом месте в комнату вошел Даррен и запустил в него книгой.
– На, почитай! Гениальная вещь!
Джеффри молча посмотрел на обложку и убрал книгу под подушку. Даррен открывал для себя новые гениальные вещи примерно раз в неделю. Две недели назад это была «Игра в бисер», в понедельник – «Дзен и искусство ухода за мотоциклом», сегодня – «Рождение трагедии из духа музыки».
– Если мы соберем десять человек, то с Рождества по средам один парень будет учить нас фехтовать. На настоящих рапирах, а не деревяшками, как в театре. Я нас с тобой уже записал. Круто, да? Ты когда-нибудь был в Нью-Бербедже?
Временами Джеффри казалось, что он уже привык к тому, как Даррен излагает свои мысли. Каждый раз выяснялось, что ему это только кажется.
– Ты хочешь там кого-то вызвать на дуэль? – спросил он осторожно.
– Нет, мать мне прислала два билета на «Ромео и Джульетту». Я просто думаю, ехать на машине или автобусом. Знаешь что, а давай туда приедем и поменяем билеты на «Роки Хоррор»? Там же, наверное, можно так делать. Пусти, дурак, задушишь!

* * *

Разумеется, они поехали на машине Даррена, которому «буржуазные родители» подарили красный новенький «Форд». Удивительным образом у Даррена, презиравшего материальные ценности и культуру консьюмеризма, была машина с откидывающимся верхом, самый дорогой магнитофон на курсе и двадцать пять разных кожаных ремней. Джеффри старался относиться к этому как к одной из непостижимых загадок мироздания.
Первые два часа машину вел Даррен, поэтому в ней гремел панк-рок. Затем они заехали в придорожный «Макдональдс», после чего Джеффри перебрался на водительское сидение, а Даррен устроился рядом с ним с пакетом гамбургеров и жареной картошки (В те идиллические времена он еще не открыл для себя аюрведическую диету). Джеффри выключил радио и начал вполголоса читать первый монолог Макбета.
– Не зуди, – прервал его Даррен сквозь гамбургер. – Терпеть не могу, когда бурчат себе под нос. Хочешь декламировать – декламируй громко!
Джеффри послушался. Ему казалось, что его голос летит над шоссе со скоростью семьдесят миль в час. «Наверное, так и надо играть Макбета, – подумал он. – Как будто вокруг темно, а ты давишь на газ, и только огни пролетают мимо, а потом дорогу перебегает олень, и ты со всех сил жмешь на тормоз, и чуть не вылетаешь через лобовое стекло, и вдруг слышишь, какая вокруг тишина».
Появление призрака Банко возвестила сирена дорожной полиции. Джеффри покосился на спидометр и втянул голову в плечи: он незаметно разогнался до скорости, которой требовал Шекспир, то есть на двадцать миль быстрее, чем позволяли дорожные знаки.
– Сиди и молчи, – предостерегающе прошептал Даррен. – Я сам с ним поговорю, я умею.
Джеффри, видимо, еще не совсем вернулся из средневековой Шотландии, потому что он безропотно позволил Даррену вылезти из машины. Только когда тот приблизился к офицеру дорожной полиции, Джеффри застонал и стукнулся головой о руль. Он приблизительно представлял себе, как Даррен умеет разговаривать с представителями власти, и не сомневался, что вместо «Ромео и Джульетты» они попадут в местную тюрьму.
Даррен поманил его рукой, Джеффри на ватных ногах вышел из машины.
– Читай, – сказал ему Даррен, усиленно подмигивая.
– Что?
– Монолог. Из пьесы, в которой ты будешь играть.
«Прекрасно, – подумал Джеффри, – нас отправят не в тюрьму, а в дурдом». Он начал читать монолог Макбета о кинжале. Это было не так удобно, как за рулем, потому что надо было решить, куда девать руки, и акустика на обочине шоссе была куда хуже, чем в машине, но мысль о том, что сейчас на него наденут наручники, придавала ему вдохновения.
Дорожный полицейский хлопнул его по плечу, одобрительно кивнул и сказал Даррену:
– Ладно, езжайте. Только за руль его больше не пускайте, я вижу, парень весь в образе.
Джеффри безропотно уступил Даррену водительское кресло, сел с ним рядом и страшным усилием воли заставил себя не смотреть на то, как мимо них проезжает патрульная машина.
Пару километров они проехали в полном молчании, затем Даррен затормозил, закрыл лицо руками и начал хохотать.
– Боже, благослови канадскую дорожную полицию и канадское среднее образование, самое среднее в мире! Я ему сказал, что ты вечером будешь играть Ромео в Нью-Бербедже, и гнал, потому что боишься опоздать на премьеру.
Джеффри сглотнул.
– Ты бы мне хоть намекнул. А если бы я ему прочитал «Быть или не быть»?
Даррен с высокомерным видом поправил очки.
– Ты? Свой незакрытый гештальт? Какому-то полицейскому? Невозможно.
– Иди к черту.
– Вот с именами собственными можно было попасть, да. А в остальном – никакого риска, все равно эту антикварную лексику ни один нормальный человек на слух воспринять неспособен.
Джеффри начал было защищать Шекспира, потом вспомнил, что имеет дело с Дарреном, и махнул рукой. К тому же, сейчас его интересовало нечто совсем другое.
– И что, он прямо так и поверил, что я профессиональный актер?
– Ну да. В конце концов, ты действительно читаешь эту белиберду так, как будто в ней есть какой-то смысл.
Джеффри был так придавлен этим двойным признанием своего таланта, что доехал до Нью-Бербеджа молча.

* * *

Джеффри Теннант впервые попал в Нью-Бербедж в тот год, когда фестиваль переживал очередной кризис. Главный режиссер, Питер Мелрайт, несколько предыдущих лет руководил фестивалем под мантру: «Мне семьдесят пять лет, я знаю о театре всё, что стоит знать». В этом году он, подобно китайским императорам, сменил девиз правления на: «Они думают, что я уже стар – ну так я им покажу, что они ошибаются!» Подобно всё тем же китайским императорам, в следующем году он был сметён нашествием варваров (в данном случае – режиссера из Англии), кратким, но разрушительным.
«Ромео и Джульетту» он ставил как «молодёжный спектакль». Поскольку Питеру Мелрайту было около семидесяти пяти лет, он считал, что молодежь любит две вещи – секс и современную музыку, причем, как это часто бывает, его представления о современной музыке отставали от реальности лет на десять. Он отстранил от постановки всех людей старше сорока, внимательно выслушивал идеи тех, кто остался, говорил: «Чушь собачья!» и делал все по-своему. То, что у него в итоге получилось, больше всего напоминало щенка овчарки: нескладное, неуклюжее, склонное гоняться за собственным хвостом, но зато обаятельное и жизнерадостное. Питер Мелрайт действительно знал о театре если не всё, то довольно многое.
(К слову, в том же году он ездил в Торонто, чтобы посмотреть на «Много шума из ничего» молодого режиссера Оливера Уэллса, и был крайне разочарован. «Нет, – сказал он на следующем художественном совете, – это не наш уровень. Мало ли что газеты его хвалят, это мыльный пузырь, он завтра лопнет». Питер Мелрайт случайно зашел в мужской туалет именно в тот момент, когда Оливер целовался там с исполнителем роли Бенедикта.)
– Отличная постановка! – с уважением сказал Даррен в антракте. – Ты видел, какой у них занавес?
– Что? – Разумеется, Джеффри не заметил никакого занавеса, а также декораций, костюмов, света и музыки. Он смотрел на актеров.
– Тебе надо начать медитировать, – поставил диагноз Даррен. – Я еще ни разу не видел, чтобы кто-то так легко впадал в транс. Раз! – и ты уже отделился от собственного тела. Мне бы так. У меня, когда я медитирую, все время нос чешется.
Джеффри его не слушал.
– Как ты думаешь, сколько ему лет?
– Кому?
– Ромео.
– Не знаю, двадцать пять, наверное. А что?
– Ему двадцать пять лет, – прошептал Джеффри благоговейно, – и он уже играет Ромео в Нью-Бербедже. И как играет!
– А когда это надо делать, в сорок, что ли? – На Даррена редко производили впечатление чужие достижения.
– Я бы… я бы что угодно за это отдал. Все на свете!
По странному совпадению, именно в эту минуту Генри Бридлав, сидя у себя в гримерке, думал, что он играет Ромео уже три месяца, что ему все смертельно надоело и он что угодно отдал бы за дорожку кокаина.

* * *

После поездки в Нью-Бербедж Джеффри окончательно решил, что он будет актером, что бы по этому поводу ни думал его отец. Даррен не менее твердо решил, что он будет режиссером – после того, как соберет свою рок-группу, обойдет всю Индию с рюкзаком за плечами, напишет гениальный роман и научится курить, не захлебываясь кашлем после первой затяжки.
Джеффри всю жизнь подозревал, хотя так и не смог доказать, что «Ромео и Джульетта» в постановке Питера Мелрайта был первым спектаклем, который Даррен видел за свои девятнадцать лет. Как бы то ни было, после этого Даррен преобразился. Он внезапно понял, что студенческий театр никуда не годится. Справедливости ради, он говорил об этом и раньше, но тогда суть его претензий сводилась к тому, что у него мало реплик, а театральные рапиры выструганы из дерева. Теперь он гневно втолковывал Джеффри, что режиссер должен осознавать, какую пьесу ставит, вырабатывать собственное понимание текста, решать, каким образом он будет воплощать свое толкование на сцене, доводить это до сведения актеров, а не, черт побери, приказывать всем не держать руки в карманах – этот человек что, никогда не слышал о системе Станиславского?! Джеффри, несколько месяцев твердивший Даррену всё то же самое, и слышавший в ответ скептическое хмыканье, не мог придти в себя от изумления. Он, как очень многие наивные люди после него, пребывал в святой уверенности, что Даррен Николс не умеет слушать никого, кроме себя. Впоследствии эти люди точно так же изумлялись, когда Даррен начинал излагать их собственные идеи с таким видом, как будто вчера лично получил их от Творческого Духа на горе Синай.
Репетиции, и без того вялые (до спектакля оставалось еще две недели, а режиссер плохо понимал, что надо делать с актерами после того, как они выучили текст и запомнили, в какую кулису им уходить), окончательно заглохли и превратились в лекторий Даррена Николса. При каждом удобном случае (то есть постоянно) он садился верхом на стул, и начинал излагать теории о том, как на самом деле должен быть устроен театр. Длинные красивые слова сыпались из него, как жабы из уст мачехиной дочки: Антонен Арто, Бертольд Брехт, метод Мейснера, презентация и репрезентация, биомеханика, психотехника, «театр угнетенных», динамические игры, Гордон Крейг и кабуки.
Гамлет несколько раз просил Даррена заткнуть фонтан, а режиссер делал туманные намеки на людей, которые перечитали разных умных книг и свернули себе мозги набекрень, но в целом аудитория была настроена скорее благожелательно. Всем уже слегка поднадоело «вынь руки из карманов» в качестве главной режиссерской установки.
День премьеры все, кроме Джеффри, встретили с облегчением. Джеффри, так и не решившийся пригласить родителей на спектакль, проснулся утром с твердой уверенностью в том, что он жалкий трус. Его настроение слегка улучшилось в гримерной – Джеффри все еще был в том блаженном возрасте, когда для счастья достаточно накладных рыжих усов.
С началом спектакля он прилип к левой кулисе и перестал дышать. В зале шушукались и двигали ногами, а появление призрака было встречено дружным хихиканьем. Гамлет картинно воздевал руки к потолку. Один из стражников пытался незаметно почесать ногу.
Призрак короля прошел мимо Джеффри и дружески двинул его локтем в бок.
– Волнуешься? – спросил он шепотом. – А где твой злобный близнец? Опять кому-то мозги пудрит?
Джеффри отлип от кулисы и понял, что не знает, куда подевался Даррен.
Он зашел за сцену – никого. Заглянул в обе гримерки, мужскую и женскую. Подергал дверь реквизиторской, где хранились театральные рапиры. Вспомнил, что их комната на другом конце кампуса, а на дворе зима и снегопад. И, наконец, зашел в туалет, и там, под дверцей средней кабинки, увидел ботфорты на каблуках.
– Фух, – сказал он с облегчением. – Я уже думал, ты куда-то провалился. Ты что там, прилип? Давай, поторапливайся, скоро наш выход.
В кабинке что-то зашуршало, ботфорты нерешительно задвигались.
– Я туда не пойду.
– Куда? – не понял Джеффри.
– Туда. На сцену. Я не могу.
– Что значит – не можешь? Ты что, заболел?
Даррен замолчал.
– Я сейчас дверь сломаю, – пригрозил ему Джеффри. – Что там у тебя?
– У меня все хорошо. Я просто не могу. Я… я боюсь.
– Что-о-о?
– Там люди, – объяснил Даррен. – Они будут на меня смотреть. Я туда не пойду.
Джеффри не поверил своим ушам.
– Ты что, издеваешься? Сколько я тебя знаю, ты из штанов выпрыгиваешь, чтобы люди на тебя посмотрели.
– Ты не понимаешь, – с отчаяньем в голосе ответил Даррен. – Я не могу. Уходи.
Джеффри подумал о том, чтобы действительно сломать дверь, но решил, что проку от этого будет немного. И тут ему в голову пришла гениальная мысль.
– Сними очки.
– Что? – осторожно спросил Даррен.
– Очки сними. Принцип страуса – если ты никого не видишь, то и тебя никто не видит.
Это была его третья большая ошибка.


* * *

Джеффри всегда считал фразу «Я ничего не вижу без очков» художественным преувеличением, типичным для Даррена. Дальнейшие события показали, что он ошибался. Первым делом, выйдя на сцену, Даррен врезался в стул.
С первой репетиции в студенческом театре Джеффри пытался представить себе свой дебютный выход на сцену. Иногда в зале сидел его взволнованный отец. Иногда в заднем ряду обнаруживался какой-то знаменитый режиссер, который после спектакля приходил пожать ему руку и предречь большое будущее. Иногда из зала летели гнилые помидоры. И время от времени он понимал, что забыл свою реплику.
В течение его долгой актерской карьеры с ним, рано или поздно, произошло всё, о чем он мечтал и чего боялся, будучи первокурсником (за исключением помидоров). Однако никакая бурная фантазия не могла подготовить его к реальности, в которой Даррен пытался найти взглядом Гамлета, а из зала раздавались всё более громкие смешки.
Когда они наконец-то выбрались за кулисы, на них налетел разъяренный режиссер.
– Что это такое было?!
– Он забыл надеть очки, – пояснил Джеффри.
– Так пусть наденет!
– Я туда больше не пойду, – чуть слышно прошелестел Даррен.
Перед следующим выходом он надел очки и благополучно добрался до середины сцены, но там его угораздило посмотреть в зрительный зал. Это привело его в такой ужас, что он сдернул с себя очки и начал слепо совать их в отсутствующий карман. Зрители были в восторге.
Джеффри казалось, что эта пытка никогда не закончится. Пока они стояли на сцене, он крепко держал Даррена за локоть и аккуратно (как ему казалось) разворачивал его в направлении собеседника. Удивительным образом они оба умудрились не забыть свои реплики, чего нельзя было сказать о несчастном принце датском, который попытался сунуть Даррену флейту на два явления раньше положенного. Главные проблемы начинались, когда им надо было покинуть сцену или вернуться на нее. Джеффри ни разу прежде не замечал, что Розенкранц и Гильденстерн столько раз уходят и приходят. Теперь ему пришлось это заметить, потому что они появлялись и уходили в манере брейгелевских слепцов. Зал встречал и провожал их аплодисментами. После каждого выхода режиссер осыпал их проклятьями, а Даррен садился на пол и устало говорил: «Я больше туда не пойду».
– Ну хоть кто-то оживил этот полудохлый спектакль, – заметил Полоний, проходя мимо. – Скорее бы уж меня зарезали.
Даже самые ужасные вещи в этом мире когда-нибудь заканчиваются. Некоторые из них – например, роль Розенкранца – заканчиваются задолго до пятого акта. Джеффри договорил свою последнюю реплику, увидел возле левой кулисы разъяренное лицо режиссера и утащил неспособного сопротивляться Даррена в правую, а оттуда – в чулан, где хранились ведра и швабры.
Даррен сел на перевернутое ведро, надел очки и глубоко вздохнул.
– Вот это я понимаю – настоящий экзистенциальный опыт.
Джеффри почувствовал острое желание его убить.
– И это все, что ты можешь сказать?
– Это самое важное.
– Самое важное – то, что мы с тобой сорвали спектакль, и нас теперь выгонят из театра.
– Это, – презрительно сказал Даррен, – не спектакль. И не театр. Это жалкая пародия.
– Другого не предлагают, извини.
– А ты так и собираешься всю жизнь довольствоваться тем, что тебе предложат? Слушай – хочешь сыграть Гамлета? Да или нет?
Джеффри вздохнул и опустился на корточки. Желание разбить Даррену очки, желательно – вместе с физиономией, куда-то испарилось.
– Хочу, конечно. А толку?
– Значит, сыграешь. Еще в этом году. Мы сделаем так…
И Даррен изложил свой план, простой, как все гениальное. Он предлагал свергнуть режиссера и взять власть над театром в свои руки (Неделю назад Даррен объявил себя маоистом).
– Никто не согласится, – сказал Джеффри, дослушав до конца.
– Согласятся. Потому что это предложишь ты. Тебя все любят.
Это была не совсем правда, но близко к тому. Джеффри действительно любили в театре, на факультете и на курсе. Если бы он предложил выйти на улицу в одних трусах и заночевать на декабрьском снегу, за ним обязательно увязались бы человек десять. Даррен, с другой стороны, не мог собрать компанию даже к киоску с мороженым.
Даррен посмотрел на часы.
– Сейчас как раз трупы со сцены понесут. Пошли.
– Куда?
– Как – куда? На поклоны!
– Там люди, – злорадно напомнил Джеффри. – Они будут на тебя смотреть.
Даррен широко улыбнулся.
– Вот и замечательно. Ты со мной?
– Куда я от тебя денусь? – проворчал Джеффри.
Это была его четвертая большая ошибка.

* * *

Даррен Николс, безусловно, отверг своё истинное призвание в тот день, когда решил стать режиссером. Он родился на свет, чтобы стать бизнес-тренером. Он ни разу не поставил ни одного хорошего спектакля, но в его лучшие годы (до начала девяностых, когда его настиг первый большой успех) на его репетициях происходило что-то среднее между сумасшедшим домом, спортивным лагерем и оргией. Это имело очень отдаленное отношение к искусству, зато все страшно веселились.
Первый месяц жизни «Независимого студенческого театра» почти излечил Джеффри от его скептицизма. Он спрашивал у незнакомых прохожих, отчего вымерли динозавры, изображал сливочное мороженое и пассажира «Титаника», учился фехтовать и валялся на полу в темноте, пока по нему, хихикая, перекатывались девушки (это называлось «контактная импровизация», бог знает почему).
Этот медовый месяц закончился в тот день, когда Даррен вывесил на доске распределение ролей в «Гамлете».
Сначала Джеффри не поверил своим глазам. Потом он решил, что это какая-то ошибка. Затем он пошёл убивать Даррена.
– Дафна? – заорал он, врываясь в комнату. – Ты отдал мою роль Дафне?!
Даже в состоянии слепого бешенства он умудрился удержаться от просившихся на язык эпитетов вроде «идиотка», «лошадь» и «сука». Даррен уже давно объявил, что Дафна Клейн, надменная белокурая третьекурсница – идеал женской красоты и его, Даррена, личная муза.
– Ты ничего не понимаешь! – вскипел Даррен. – Это концептуально!
Джеффри некоторое время послушал про Сару Бернар, феминную сущность Гамлета и вызов стереотипам, затем коротко спросил:
– Она что, обещала тебе наконец-то дать?
– Да, а что?
Джеффри вздохнул и сел на кровать.
– Вот наказание. А ты не можешь её трахнуть, а потом отдать Гамлета мне?
– Я пробовал, – нехотя ответил Даррен. – Она не соглашается. Говорит, только после премьеры.
Джеффри подумал, что Дафна – умная девушка. В отличие от него самого.
– Слушай, но она же играть не умеет, ты сам видел.
– А наплевать. Я уже придумал концепцию, в которой это неважно.
– Даррен, любая концепция, в которой неважно, как играет Гамлет – это бред. Он главный герой, на нём всё держится. Отдай ей, я не знаю, Офелию.
Сказав это, Джеффри моментально почувствовал угрызения совести. Мишель Форестье, будущая Офелия, была в некотором роде его девушкой. Но, с другой стороны, девушки у него были и раньше, а главных ролей в пьесах Шекспира – пока не одной.
– Не пойдет, – возразил Даррен. – У тебя с Дафной нет химии.
– А с Мишель есть?
– Еще бы. У меня скоро морская болезнь от вашей химии начнется.
Джеффри смутился. Он довольно быстро оставил позади все церемонии с галстуком на дверной ручке и начал приводить Мишель к себе в комнату по ночам. До сих пор, правда, он был твердо уверен, что Даррен на своей верхней койке в это время крепко спит и ничего не замечает.
– С Дафной у Мишель химии точно не будет, – сказал он вслух.
– И не надо. Зато всем будет понятно, почему она утопилась.
Джеффри попытался найти в этом логику, не смог, и зашел с другой стороны.
– А ничего, что у меня с Мишель, как ты говоришь, химия, а я буду её брата играть?
– Наоборот, хорошо. Инцестуальные мотивы…
Джеффри зажал уши руками. Он не возражал против того, чтобы Даррен с помощью шекспировских пьес демонстрировал своё подсознание, но ему категорически не нравилось, когда тот начинал придумывать вещи, которые могли бы быть в его подсознании, если бы его родители были менее нормальными, но более интересными людьми.

* * *

Что за концепцию Даррен придумал, чтобы скрыть от зрителей бездарность Дафны, Джеффри так никогда и не узнал. Должно быть, какую-то из тех пяти, которые он пытался воплотить на последующих репетициях. Вероятно, это была идея с темным двойником, который должен был читать все монологи вместо Гамлета, но на следующей репетиции Даррен решил, что не хочет загромождать сцену (Джеффри заподозрил, что Дафна пригрозила отозвать своё предварительное согласие).
Месть, которую придумал Джеффри, была страшной и изощренной. Он срисовал своего Лаэрта с Даррена.
Это было до смешного легко. Нужно было просто смотреть на партнеров по сцене так, как будто они все ниже тебя на полголовы, время от времени вытягивать шею и выдвигать подбородок вперед, подчеркивая ударную фразу, небрежным жестом отметать чужие реплики, и в конце монолога с победоносным видом поправить очки без стекол.
Когда он сделал это в первый раз, труппа в полном составе сползла со стульев от смеха.
– Нормально, – сказал Даррен без тени улыбки. – С очками – это ты хорошо придумал. Только перестань дергаться все время, тебя что, блохи кусают?
«И еще у моего Лаэрта нет чувства юмора, – подумал Джеффри. – Совсем. Бедняга».
Именно в этот момент он окончательно смирился с тем, что ему не досталась главная роль.
Примириться с тем, что она досталась Дафне, оказалось сложнее. Дафна его бесила. Она закатывала глаза, когда курила, душилась какой-то ароматической дрянью типа ладана, по средам разговаривала только на французском, и на все предложения Даррена отвечала: «Потряса-а-ающе». Но все эти милые привычки, равно как и её попытки выколоть ему рапирой глаз, отступали на второй план, когда Дафна открывала на сцене рот. Она не просто не умела играть, она не видела в этом никакой необходимости. Вести с ней диалог было все равно что боксировать с ватной куклой. Когда Джеффри слушал монологи Гамлета в её исполнении, ему казалось, что она повторяет одно и то же слово: «Потряса-а-ающе».
– Как ты можешь это выносить? – спросил он Даррена шепотом.
– Ты её видел? Когда она открывает рот, я ничего не слышу, просто смотрю. Со зрителями будет то же самое, не переживай.
Джеффри её видел. Он считал, что она похожа на лошадь. Сказать об этом Даррену по понятным причинам было невозможно.
На этапе подгонки костюмов возникла новая сложность.
– Мишель велела тебе передать, что не позволит тебе красить её в зеленый цвет.
Джеффри считал, что со стороны Мишель в высшей степени непорядочно посылать его к Даррену с такими заявлениями, но возражать не стал. Он опасался, что она тоже отзовет своё согласие.
– Что значит – не позволит? Я режиссер или кто?
– Она говорит, ей не нравится, как это выглядит.
– Что значит – не нравится?! Это не съемка для модного журнала, в конце концов! Зеленый цвет – это символ. СИМВОЛ. Не позволит она мне, скажите пожалуйста. Может, она еще хочет бумажных цветов себе в волосы натыкать?!
Мишель действительно высказала такое пожелание, но это Джеффри передавать Даррену отказался наотрез.
– Я видел в «Сирс» занавеску для душа, – начал Джеффри осторожно. – Знаешь, такую прозрачную, на которой ракушки и водоросли нарисованы.
– И что?!
– Я подумал, если Мишель завернуть в эту занавеску, то сойдет за символ. И выйдет дешевле, чем полтонны зеленого грима.
«И красивее», – добавил он мысленно.
Ни он, ни Даррен ни на секунду не задумались о том, согласится ли Мишель выходить на сцену, одетая только в прозрачную занавеску для душа. Все стыдливые люди отсеялись из «Независимого студенческого театра» после первой недели репетиций.
Даррен поправил очки.
– А знаешь, – сказал он медленно, – «Сирс» – это идея. Я придумал, мы во дворце сделаем настоящую мещанскую атмосферу. Купим обои с вишенками, как у моей мамы на кухне. И часы. Как ты думаешь, там продаются часы в виде улыбающейся кошки?
– Деньги, – напомнил ему Джеффри.
– Я напишу маме, она пришлет.
– Ты хочешь взять у своей мамы денег на то, чтобы высмеять её кухню?
– Да, – сказал Даррен, – а что?

* * *

«Гамлет» в постановке Даррена Николса представлял собой что-то вроде Тяни-Толкая. Как и это сказочное животное, он пытался пойти во все стороны одновременно. Там были экзистенциальные мотивы, протест против буржуазного общества, намеки на инцест, поцелуй Гамлета и Горацио, Клавдий и Полоний в деловых костюмах, десять девушек в прозрачных занавесках для душа, датский дог одного из преподавателей, бессовестный плагиат «Ромео и Джульетты» Мелрайта и вставной кукольный спектакль, который Даррен упорно именовал «театром бунраку».
Городская газета посвятила «Независимому студенческому театру» заметку в десять строк, в которой осудила его за безнравственность и разрыв с классическими традициями (Автором заметки был Даррен, свято веривший в чудодейственную силу рекламы).
Джеффри никогда и никому не рассказывал о том, с каким удовольствием вспоминает это мертворожденное чудовище. Он впервые в жизни испытывал наслаждение от хорошо продуманной и хорошо сыгранной роли. Это произвело на него куда более яркое впечатление, чем первый секс (и, надо заметить, продолжалось куда дольше). К тому же, на его долю почти не досталось причудливой сценографии Даррена, если не считать неловкой борьбы с Дафной в надувном детском бассейне, который должен был изображать могилу Офелии.
После спектакля они все чудовищно напились. По канадским законам, половине труппы «Независимого студенческого театра» не полагалось даже пиво, но накануне Джеффри опробовал в винном магазине свое новенькое фальшивое водительское удостоверение. Роль двадцатитрехлетнего Джереми Уилкинса далась ему едва ли не тяжелее, чем роль Лаэрта, и провал грозил куда более серьезными последствиями, зато аплодисменты, которыми труппа наградила его появление с тремя бутылками виски, были ничуть не менее бурными, чем те, которые он на следующий вечер услышал из зрительного зала.
Джеффри не помнил, как он добрался до своей койки и рухнул на неё. Проснулся он от того, что кто-то тряс его за плечо. Он с трудом открыл глаза. Даррен стоял перед ним на коленях.
– Мы с Дафной сделали это, – торжественно объявил он заплетающимся языком.
– Поздравляю, – с трудом выговорил Джеффри и снова закрыл глаза.
– Она даже не разделась, представляешь? Я потерял девственность с женщиной, одетой в костюм Гамлета. Любой уважающий себя психоаналитик просто умрёт от восторга, когда узнает.
Джеффри снова открыл глаза.
– Ты что, до сих пор девственник?
– Уже нет. Это было «потряса-а-ающе». Знаешь, мне кажется, что я гей.
На этом месте Джеффри окончательно проснулся.
– Куда ты девал свои очки?
Даррен неопределенно махнул рукой.
– Понятно. Как ты только домой добрался?
– Я, – объяснил Даррен, – перенесся на крылах любви. Ей не помеха каменные стены. Слушай, мы обязательно должны сделать это еще раз.
– Ты и Дафна?
– К черту Дафну, она бездарная корова. Ты, я, Мишель, этот рыжий, забыл, как его зовут…
– Ясно. Ложись на мою койку, а то с верхней ты свалишься. Утром обсудим, кого мы позовем на нашу оргию.
– К черту оргию, – сонно пробормотал Даррен. – Мы обязательно должны поставить еще один спектакль.
Джеффри улыбнулся.
– Обязательно, – подтвердил он.
Это была его пятая большая ошибка.